По моим ощущениям прошло почти пятьдесят лет с тех пор, когда я в прошлый раз спускался по широкой лестнице в общежитии. Но сейчас обнаружил, что каждая щербинка на ступенях, каждая вырезанная ножом надпись на деревянных поручнях перил выглядели для меня знакомыми. Не забыл я и тот бодрый мотив, что тихо мычала баба Люба, когда (с обязательным тёплым платком на плечах) поливала из длинноносой металлической лейки фикусы на окне в вестибюле общежития. Сейчас я застал вахтёршу за тем же занятием. И в очередной раз задался вопросом, какую песню она мысленно напевала. Бабу Любу, несмотря на её скромные габариты, побаивались почти все обитавшие в общежитии студенты. За глаза ей обзывали и ведьмой, и старой каргой. Но студенты чётко знали: в её дежурство дверь общежития закрывалось точно в полночь — на это обстоятельство не влияли никакие уговоры или угрозы.
В прошлый раз я с бабой Любой едва ли ни враждовал. Взглянул на неё иными глазами лишь в мае тысяча девятьсот семьдесят четвёртого года, когда в День Победы заметил на её груди планки с орденскими и медальными лентами. Такого большого набора лент я не видел даже у своего прошедшего через войну деда, которого считал настоящим героем. С того дня я не позволял себе в отношении бабы Любы ни дурацких шуточек, ни глупых высказываний. И даже пару раз врезал по шее неуважительно высказавшимся в её адрес студентам. О войне Любовь Фёдоровна со мной не говорила — лишь махала рукой в ответ на мои вопросы и твердила, что мне «о таком» знать не следовало. Зато она мне призналась в своей тайной любви к карамелькам «Раковые шейки». Немного рассказала мне и о своей семье: о сыне и о дочери, которые вместе со своими детьми сейчас проживали в Ленинграде.
Поблажек баба Люба мне не делала даже после нашего перемирия: правила внутреннего распорядка общежития она соблюдала неукоснительно (не помогали даже «Раковые шейки»). Не раз и не два после полуночи я забирался в общежитие через окна комнат первого этажа. На третьем курсе Любовь Фёдоровна неподдельно расстроилась, когда меня выперли и из института, и из общежития. Тогда я почти два часа просидел в её каморке — мы пили чай и разговаривали о жизни. Баба Люба не жалела меня. Она в лицо мне говорила, что поступил я глупо и недальновидно. Приводила в пример случаи из собственной жизни: когда она тоже пострадала из-за своего характера. Тот разговор я часто вспоминал на протяжении своей жизни. Как и бабу Любу, которую в марте тысяча девятьсот семьдесят пятого года насмерть сбила машина скорой помощи (на проезжей части, в сотне метрах от общежития).
— Любовь Фёдоровна, — сказал я. — Не подскажите мне, где находится ближайший таксофон?
Баба Люба взмахнула лейкой, хитро сощурила глаза.
— Позвонить надо, разведчик? — спросила она.
Я кивнул.
— Надо, Любовь Фёдоровна.
— Баба Люба. Договорились же.
— Баба Люба, — повторил я.
Вахтёрша покачала головой.
— Ладно уж, — сказала она. — Иди звони, десантник. Телефон у меня в каморке.
Женщина указала на приоткрытую дверь.
— Спасибо, баба Люба!
— Иди уж… пока не передумала.
Илья Владимирович снял трубку после первого же гудка, будто дежурил около телефонного аппарата в ожидании моего звонка. Я не объяснял ему, кто я такой: он узнал меня после первых же моих слов. Прохоров приветливо поздоровался со мной и тут же вывалил на меня ворох информации. Начал он с анкетных данных официантки из «Московского». Я узнал, что фамилия Светочки сейчас не Рукавичкина, а Ельцова. Ей в этом году исполнилось двадцать пять лет. Она сразу после окончания школы вышла замуж, но через два года развелась. Илья Владимирович уведомил меня, что бывший муж Ельцовой в настоящее время строил БАМ. А Светочка сейчас проживала одна на съёмной квартире в Красном переулке (в пяти минутах ходьбы от ресторана «Московский»).
Сообщил мне Прохоров и информацию о личной жизни официантки. С его слов, Светочка временами «принимала» в своей квартире женатого мужчину. Имя любовника Ельцовой он не назвал, но уточнил: тот работает на хорошей должности в областном Отделе народного образования. Илья Владимирович сказал, что Светочка хороший человек. Заявил, что одобряет мой выбор — «как мужчина». И даже предложил мне способ «пообщаться» с официанткой: уже в эту субботу в ресторане «Московский». Пообещал, что договорится о месте около «прилавка с напитками» для меня. Предупредил: это удовольствие обойдётся мне в пятнадцать рублей (только за вход) — «красненькая» купюра для швейцара и «синенькая» для «буфетчика». Говорил он серьёзно, без иронии.