Махнул рукой — в кармане моего портфеля звякнули монеты.
— Ладно, — сказал я. — Время ещё есть. Что-нибудь придумаю.
Дёрнул головой и произнёс:
— Идём. Сейчас уже вышка начнётся.
Под руку с Леной я зашагал по коридору.
Не обернулся.
— Ну-с, приступим, — сказал профессор Баранов.
Он бросил на стол журнал нашей группы.
Баранов пробежался взглядом по лицам студентов первого курса факультета экономики и организации машиностроительной промышленности; взял в руку мел, подошёл к доске. В аудитории раздался шелест открываемых тетрадей. Я смотрел, как профессор выводил на тёмно-зелёной поверхности цифры и символы. Прилежно конспектировал лекцию. Но не задумывался над смыслом этих записей.
— Сегодня мы рассмотрим…
Я прислушивался к поскрипываниям шариковых ручек; слышал, как царапал доску зажатый в руке преподавателя мел; чувствовал, как спокойно и монотонно стучало в груди сердце. Краем глаза я видел, как едва заметно покачивались каштановые локоны на голове сидевшей справа от меня Котовой. Но не смотрел ни на Лену, ни по сторонам — водил взглядом по странице тетради.
Мои мысли сейчас были за пределами аудитории: и даже за пределами настоящего времени.
— … Вспомните те задания, — говорил Баранов, — которые мы с вами разбирали на прошлом занятии…
Я вспоминал. Но не прошлую лекцию по высшей математике. Я вновь прокручивал в голове события из своей прошлой жизни.
Вновь и вновь с удовольствием вспоминал о том, как опускал кулак на лицо Венчика. Помнил, какие чувства переполняли меня тогда. Снова удивился, что не убил Сельчика. Голова комсорга оказалась на удивление прочной: не раскололась на мелкие черепки под напором моей ярости. Веник отделался лишь множественными переломами лицевых костей и выбитыми зубами.
— Не спи, — прошептала Котова.
Она толкнула меня локтем.
Я заморгал. Сообразил, что уже больше минуты не конспектировал лекцию — пристально смотрел на затылок нашего старосты. Но увидел я голову Андрея Межуева лишь теперь, когда шёпот Лены отогнал от моего мысленного взора образ окровавленного лица Венчика. Отметил, что на доске, будто по волшебству, появились неровные строки — профессор без остановки выводил новые.
— … Обратите внимание, — вещал преподаватель, — мы пока не занимаемся упрощением выражения. Сейчас вы поймёте, почему…
Я следил за профессором — вновь поймал себя на мысли, что будто бы смотрел повтор уже однажды просмотренного фильма.
Вдруг представил, что в этой жизни повторится и моя стычка с Венчиком: с Вениамином Сельчиком. Тогда я встретил комсорга неподалёку от института: в десятке шагов от пивной бочки. Не заговорил с ним — первым же ударом уронил его на землю. Нанёс ему три удара (уже лежащему на земле) — так сказали свидетели. Сам я удары не считал: любовался кровавыми брызгами.
«Как он вообще тогда выжил?» — снова подумал я.
«Получается: ты не полный псих, Чёрный», — говорил мне Артур Прохоров.
Кирилл и Артурчик предположили, что я всё же сдерживал силу ударов. К такому же выводу в итоге пришло и следствие. Не без «посторонней» помощи. Хотя я тогда и сейчас точно помнил лишь о том, что мой взор при стычке с Венчиком застилала пелена ярости. И до сих пор не забыл те чавкающие звуки, которыми откликалось на мои удары окровавленное лицо бесчувственного комсорга.
«Постороннюю» помощь следствию в тот раз обеспечил дядя Саша Лемешев. Она помогла: несмотря на то, что моя фамилия к тому времени не раз светилась в милицейских сводках. В прошлый раз по возвращении из армии я вёл себя не так тихо, спокойно и законопослушно, как теперь. В молодости я отличался «горячим» нравом и резким ударом. Часто их демонстрировал.
Но о моих прошлых приводах в милицию тогда «забыли». Для этого Артурчик пожертвовал отцовским автомобилем: у моих родителей не нашлось средств для «смазки» машины правосудия. Лишь благодаря помощи Артурчика и дяди Саши я за избиение комсорга получил условный срок, а не отправился на лесоповал. Но «условка» не спасла меня от отчисления из института и от исключения из комсомола.
Взамен той «Волги» я в тысяча девятьсот девяносто восьмом году подарил Артурчику новенький четырёхглазый мерин. Но о своём нападении на Венчика я не жалел ни когда находился под следствием, ни сейчас. Хотя и отдавал себе отчёт: теперь бы я наказал Сельчика иначе. И даже имел на этот счёт кое-какие идеи. А воспоминания о разбитом лице комсорга меня по-прежнему радовали.
«Угомонись, Чёрный, — мысленно сказал я сам себе. — Теперь ты его и пальцем не тронешь. Забыл о своей цели? Продержись в институте два года. Пока не разберёшься в этой истории с Кириллом и с убийством семьи Тороповой. Веди себя прилично. Никаких драк. Никаких приводов в милицию. Ты уже не двадцатилетний юнец, Сергей Леонидович. И у тебя есть чёткий план».