Высказав несколько этих соображений искусствоведческого характера, явно где-то услышанных или прочитанных ею и довольно странно звучавших в её устах, Алина, вероятно, поняла, что углубилась не в свою сферу, и, состроив забавную гримаску, вернулась к куда более близкой ей теме и перешла на более привычный и свойственный ей лексикон:
– И потом, гораздо приятнее, по-моему, трахаться с взрослым, опытным, умелым мужиком, чем с таким молокососом, как ты! – И она опять бросила на Гошу уничижительный, почти брезгливый взгляд, примерно такой же, каким он сам не так давно смотрел на старого бомжа, дремавшего на автобусной остановке.
Этот её взгляд, перехваченный Гошей, многое объяснил ему. До него окончательно дошло осознание того, кем на самом деле он являлся в глазах этой самовлюблённой, высокомерной, время от времени обливавшей его своим безграничным презрением девицы. Он был для неё тем же, кем был для него тот самый обтёрханный вонючий бродяга с остановки, то есть вообще не человеком, тем, на кого всегда смотрят сверху вниз, в лучшем случае с пренебрежением и унизительной жалостью, как на дряхлого, беспомощного старика или нищего, в худшем – с омерзением и гадливостью, как на крысу или паука. В данном случае ближе к истине был, очевидно, второй вариант: ни о каком снисхождении и жалости к нему с её стороны не могло быть и речи. В её глазах, когда они обращались на него, сверкала лишь издевательская насмешка, то и дело сменявшаяся лютой злобой и неукротимым садическим желанием раздавить, растоптать, уничтожить его, заставить его страдать, корчиться от боли и ужаса, молить о пощаде, или, скорее, о том, чтобы его убили и тем самым прекратили его муки. Он недоумевал, не в силах понять, откуда взялась у неё эта дикая, бешеная ненависть к нему, совершенно незнакомому ей человеку, в полном смысле слова первому встречному, не сделавшему ей абсолютно ничего – ни хорошего, ни дурного, не причинившему ей никакого вреда, ничем не обидевшему её, не сказавшему ей ни одного худого слова. Это была загадка для него, странная, необъяснимая, головоломная тайна, разгадку которой, – он понимал это всё отчётливее и безнадёжнее, – ему, вероятнее всего, не суждено было узнать.
– Ну, мамашка, понятное дело, не пришла в восторг, когда узнала, чем мы с папулей занимаемся в спальне… и не только там. Помнишь, пап, как она впервые застукала нас… в самый, блин, неподходящий момент! Вот умора была! Жесть! – Обернувшись к своему сожителю, Алина с игривым выражением подмигнула ему и залилась радостным, беззаботным смехом, как если бы речь шла не о чём-то постыдном и гадком, что следует тщательно скрывать от посторонних, а о какой-нибудь невинной детской шалости, о которой приятно и весело вспомнить.
«Папуля», однако, не разделил её веселья. Или, вернее, по его лицу, как обычно, бесстрастному, непроницаемому, неподвижно-сосредоточенному, невозможно было понять, что он думал и чувствовал в этот момент, – если, конечно, предположить, что он вообще способен был думать и чувствовать. Лишь мимолётная смутная тень как будто пробежала по его грубым застылым чертам, и что-то весьма отдалённо напоминавшее улыбку на мгновение показалось на плотно сомкнутых мясистых губах, когда он смотрел на свою заразительно, от души хохотавшую подругу. Показалось – и тут же исчезло без следа, точно он сам понимал, что улыбка совершенно неуместна на его вечно угрюмом каменном лице.
Девушка же, отсмеявшись, чуть сдвинула брови и раздражённо передёрнула плечами, будто опять вспомнив о чём-то неприятном и тягостном. О чём именно, она невольно высказала вслух, хотя, по всей видимости, не собиралась этого делать. Хмуро глядя прямо перед собой, она вполголоса, ни к кому не обращаясь, а разговаривая как бы сама с собой, пробормотала сквозь зубы:
– Старая дура… алкоголичка проклятая… ты вздумала тягаться со мной. Со мной! Отобрать у меня моего мужика. Моего! Только моего!.. Скажи спасибо, что я не сгноила тебя в дурдоме, где тебе самое место. Пожалела. Мать всё-таки, какая никакая… И, возможно, зря пожалела. Ещё неизвестно, что из этого выйдет…
И вдруг, словно в ответ на её обращённые в никуда слова, откуда-то из глубины дома донеслись смутные, приглушённые звуки: не то шорох, не то постукивание. Донеслись – и тут же прекратились, как если бы тот, кто издал их, сам испугался своей дерзости и поспешил затихнуть. Но Гоша, несмотря на не прекращавшийся шум в голове, всё же уловил их. И немедленно сделал вывод: «Возможно, в доме есть ещё кто-то!»