И тогда он наконец решился. Очень осторожно и медленно, стараясь избежать скрипа старых ржавых петель, он приоткрыл тяжёлую толстую дверь ещё немного и, вытянув шею, выглянул наружу.
Коридор, вопреки его опасениям, был пуст. В противоположном его конце виднелась освещённая пустая кухня – место недавнего «общения» Гоши с хозяевами дома. В коридор выходило ещё две двери, а третья, крайняя, служила входом в подвал, выполнявший в этом доме функцию камеры предварительного заключения для его незадачливых гостей.
Но главное и самое полезное открытие ожидало Гошу, когда он повернул голову в другую сторону и увидел в двух-трёх шагах от себя окно. Совсем небольшое квадратное окошко с мутными запылёнными стёклами, сквозь которые внутрь заглядывала угольно-чёрная ночная тьма. Оно находилось довольно высоко от пола, примерно на уровне Гошиной груди, в узком простенке, которым заканчивался коридор.
Едва Гоша заметил это маленькое грязное оконце, больше похожее на форточку, его сердце вздрогнуло и замерло. Но на этот раз не от страха, ставшего за последние несколько часов таким привычным для него, вошедшего, как медленно, но неумолимо действующий яд, в его плоть и кровь, а от так давно – ему казалось, целую вечность – не испытывавшейся им радости. Это залитое непроницаемым мраком окошко было для него, в прямом смысле слова, окном в жизнь, единственной, уже не мнимой, не выдуманной, а вполне реальной, зримой надеждой на спасение. Оно давало ему возможность вырваться из ада, которой он обязан был воспользоваться сейчас же, не медля ни секунды. Потому что другой возможности наверняка уже не будет. Малейшее промедление могло оказаться для него роковым.
И, не думая больше о том, ловушка это или нет, следит ли за ним кто-нибудь с целью жестоко посмеяться над ним в тот самый момент, когда он уже будет мнить себя спасённым, Гоша решительно, но при этом предельно осторожно, мелкими, неслышными шажками, стараясь едва касаться ногами дощатого, слегка поскрипывавшего при каждом шаге пола, двинулся к окну. Приблизившись к нему вплотную, внимательно осмотрел его, стремясь выяснить, можно ли его открыть или же придётся, рискуя быть услышанным и погубить тем самым всё дело, разбить стекло. К счастью для него, рама была чуть приоткрыта, и, потянув её на себя, он распахнул окно настежь.
В лицо ему пахнуло ночной свежестью и прохладой, что составляло резкий контраст с застоявшимся, спёртым воздухом подвала, из которого он только что выбрался, и вообще со всей удушающей, тошнотворной, как будто пронизанной миазмами смерти атмосферой этого дома. Преодолевая лёгкое головокружение от струившегося в открытое окно пьянящего живительного эфира, пропитанного речной сыростью, Гоша уцепился за подоконник и попытался подтянуться на руках, чтобы как можно скорее и тише протиснуться в сравнительно узкий оконный проём и перекинуть своё тело наружу.
В другое время, в своём обычном состоянии он сделал бы это без малейших затруднений, одним махом. Но теперь, после всего пережитого сегодня, он был слишком слаб, очень скверно себя чувствовал, и приподнять своё вялое, отяжелевшее тело на ослабленных, как будто ватных руках оказалось ему не под силу. Вцепившись побелевшими, понемногу немевшими пальцами в подоконник, он раз за разом, напрягая все ещё остававшиеся у него жалкие силы, пытался втащить себя в спасительное оконное отверстие. И каждый раз, слабея всё больше, возвращался в прежнее положение.
Наконец, совершенно измотанный и разбитый, он вынужден был отказаться от своих попыток. Он был в отчаянии. Он готов был завыть волком от тоски и обиды. Как будто в самом деле кто-то решил жестоко посмеяться над ним! Поманить, указать ему путь к избавлению, дать надежду на спасение и свободу – и тут же отобрать её, многократно увеличив тем самым его душевную муку, вновь швырнув его на самое дно, с которого ему, очевидно, уже не суждено было выбраться. И самое обидное, что виной тому была на этот раз не злая воля людей, его врагов, а его собственная немощь, бессилие его истомлённого, измученного тела, отказавшегося служить ему в самый опасный, самый ответственный момент его жизни!
Несколько минут он стоял под окном, уныло повесив голову и судорожно, до боли, стиснув зубы. Мысль о том, что спасение так близко – вот оно, прямо перед ним, достаточно лишь протянуть руку! – и при этом недоступно для него, сводила его с ума. Голова его шла кругом, он был близок к помешательству. Растерянный, в состоянии полнейшего смятения и безнадёжности, не представлявший, что ему теперь делать, что предпринять дальше, он бестолково и бесцельно топтался на месте, переминаясь с ноги на ногу, жадно вдыхая лившийся снаружи ароматный ночной воздух и с невыразимой грустью и тоской глядя в расстилавшуюся за окном глубокую беспредельную тьму.