– Чего это ты, Гош, торчишь на пороге, прям как неродной? – окликнул его Стас. – Заходи, не стесняйся. Тебе здесь ничего больше не угрожает. Хозяева, как видишь, дали дёру… Какая невоспитанность, в самом деле! – промолвил Стас, куражась. – К ним идут гости – аж десять человек! – а им хоть бы хны. Собрали манатки – и ищи свищи! Вот народ! Никаких понятий о приличиях, об элементарной вежливости…
Стас от нечего делать продолжал ещё некоторое время изощряться в сомнительном остроумии, пытаясь скрыть в потоке слов своё разочарование и досаду от неудавшегося предприятия, однако Гоша не слушал ни его, ни других приятелей, бродивших по дому и негромко переговаривавшихся друг с другом. Он медленно, метр за метром, оглядывал кухню, в которой всё было точно так же, как и вчера, когда он валялся на этом грязном полу с разбитой головой и выслушивал многословные горячечные речи полубезумной красавицы, сулившей ему страшные мучения и неминуемую смерть. Где же она теперь, прекрасная снаружи и омерзительная внутри хозяйка чёрного дома? Где её сожитель, безмолвный гориллообразный «папик», готовый по приказу своей «дочки» размозжить голову кому угодно? Куда они вдруг подевались? Неужто в самом деле, как утверждает Стас, перепугались, что он, Гоша, единственный, кому удалось вырваться из их лап, приведёт сюда милицию и им придётся отвечать за свои преступления, за четырёх человек, замученных ими?
Да, это вполне возможно. Это логично. С этой версией трудно поспорить. Он на их месте – если нормальный человек вообще способен представить себя на их месте! – скорее всего, поступил бы именно так: бежал бы отсюда подальше, за тридевять земель, чтобы затеряться без следа в огромном мире, в бескрайнем людском море. И, по всей вероятности, так эти двое и сделали. И теперь они далеко, и он никогда уже не увидит их, отныне они для него – лишь тяжёлое, жуткое воспоминание, которое хотя и останется с ним навсегда, но с течением времени потускнеет и затеряется в гуще иных, более отрадных жизненных впечатлений.
Но если Алины и его «папика» здесь больше нет, если они действительно бежали и опасность встретиться с ними лицом к лицу исчезла, отчего же тогда его упорно не покидает смутное, необъяснимое беспокойство? Почему, несмотря на полное отсутствие оснований для этого, он не чувствует себя в безопасности? Почему ему тяжело дышать в этих стенах и кажется, будто сам воздух здесь напоен атмосферой ужаса и смерти? Что это: отголосок недавних, ещё таких свежих, неизжитых, буквально кровоточащих впечатлений от пребывания в этом доме и близкого знакомства с его обитателями, или же глухое, неосознанное предчувствие чего-то, что вот-вот должно произойти, каких-то новых, ещё неведомых и, возможно, ещё более ужасающих и непоправимых бедствий, поджидающих тут его и всех пришедших с ним?
Не в силах разобраться в этих разноречивых, тягостных ощущениях, переполнявших его и не находивших исхода, Гоша, желая положить конец мучительным сомнениям и страхам, в упор взглянул на Стаса и твёрдо, хотя и не совсем внятно, точно с усилием ворочая языком, произнёс:
– Надо уходить отсюда! Пришли, посмотрели, удостоверились, что тут никого нет… и хватит. Пойдём отсюда!
Стас, несколько удивлённый таким решительным, безапелляционным тоном Гоши, который ещё совсем недавно был так рассеян и безучастен ко всему, хотел было возразить, но, заметив по пасмурным лицам приятелей, что они, вероятнее всего, склонны поддержать скорее Гошу, чем его, да и сам не видя особого смысла оставаться здесь дольше, хлопнул себя по коленям и встал со стула.
– Ну что ж, делать нам здесь, пожалуй, действительно больше нечего. Смотреть в этой халупе особо не на что… Ну, может быть, разве что на эти весёлые картинки! – с наигранным смехом промолвил он, указав на фривольные «папиковы» художества, которые он успел разглядеть, сидя за столом. Но почти сразу же он вновь стал серьёзным и, обернувшись к товарищам, медленно и раздельно произнёс: – Ладно, щас пойдём… Но перед этим всё-таки осмотрим по-быстрому дом. Так, для очистки совести. Авось найдём что-нибудь интересное…
– Ага, например четыре трупа! – сострил Руслан и закатил глаза, изображая покойника – Они, наверно, где-то здесь, в подвале или подполе. А может, в саду.
Компания не поддержала шутника. На лицах у некоторых показались было вялые улыбки, однако тут же исчезли, будто стёртые одолевавшими их тревожными ощущениями. Остальным же и вовсе было не до смеха: на них, как и на Гошу, словно давила тяжёлая, угнетающая атмосфера этого дома, ставшего прибежищем тайных преступлений. Всем хотелось убраться отсюда поскорее, вырваться из этих старых мрачных стен, бывших свидетелями чьих-то страданий и смертей, вдохнуть полной грудью свежий вечерний воздух вместо того, что наполнял внутренности этого тёмного, похожего на гроб барака, – спёртого, затхлого, солоноватого, точно пропитанного запахом крови. Их останавливала только воля их предводителя, очевидно, твёрдо решившего не уходить из дома, не осмотрев всех его помещений, переходов и закоулков. И все, хотя и нехотя, подчинились.