На некоторое время в подвале вновь воцарилась тишина, нарушаемая лишь неровным шумным дыханием и едва слышным ворчаньем Гошиной товарки по заключению. Но молчать чересчур долго она, по-видимому, была не в состоянии. Вероятно, в течение очень длительного времени она вынуждена была держать свои мысли, обиды и претензии при себе и теперь, пользуясь присутствием случайного слушателя, который при всём желании не мог никуда уйти и поневоле принуждён был внимать ей, спешила высказать ему всё, что было у неё на душе, что буквально рвалось с её языка, очевидно не слишком заботясь, интересно это её соседу или нет:
– Алинка вся в папашку своего пошла. Серёгу, моего бывшего… Такая же ладная да видная… И по характеру точь-в-точь: такая же сволочь и такая же потаскуха! Тот ни одной юбки не пропускал, и эта лет с тринадцати загуляла, по подворотням да притонам шляться начала… Да и ладно, гуляй себе на здоровье, путайся с кем попало, мне до этого дела нет… Ан нет, ей этого мало показалось. Она, блядь малолетняя, чего удумала – с отчимом, мужем собственной мамки, снюхалась! Срам-то какой! Стыдно сказать кому… До сих пор не пойму, что она нашла в этом немом уроде? И я-то на него позарилась только потому, что ничего лучшего не нашлось, – потеряла я от такой гнусной жизни товарный вид, а мужикам молоденьких да гладеньких подавай, на старух и не смотрят… Хотя какая я старуха – мне только-только за сорок пять перевалило! Но выгляжу, конечно, не ахти, признаю. Очень уж бурная жизнь у меня была! Слишком много водки я выпила на своём веку, слишком много сигарет выкурила, а уж сколько мужиков у меня было, особенно по молодухе! Не перечесть! Я ведь ничего себе была с лица, и телом богатая, и голосок был тоненький, нежный… не то что щас!..
Её голос опять оборвался, прерванный гулким, бухающим кашлем. Справившись с ним, она повозилась на месте, словно устраиваясь поудобнее, и продолжила рассказ о своей нелёгкой жизни:
– Серёга, Алинкин-то папашка, как напивался, бил меня смертным боем. Хорошо хоть слинял в конце концов к чёртовой матери! Знать не знаю и знать не хочу, где он сейчас. Наверняка у бабы какой-то, где ж ему ещё быть… А то, если б и дальше так пошло, не ровён час убил бы меня… И эта маленькая дрянь взяла такую же моду. Раньше-то огрызалась только, а как подросла и особенно как спуталась с немым, – осмелела, обнаглела вконец и начала поднимать на меня руку. На мать! Ни стыда ни совести… А потом ещё и сумасшедшей меня ославила! Раззвонила всем, что я окончательно спилась, рехнулась и уже не отвечаю за себя… Ну да, может я и впрямь в последнее время заливать стала поболе, чем раньше, – с глубоким вздохом признала она. Но тут же нашла для себя оправдание: – Так и немудрено ведь забухать от такой скотской жизни! Дочка в открытую, чуть ли не на глазах у меня, трахается с моим собственным мужем, шпыняет меня походя, обзывает по-всякому, да ещё и рукам волю даёт. Где ж это видано такое?! И кому мне жаловаться? К кому обратиться за помощью? Не к кому! Одна я осталась. Одна-одинёшенька… на всём белом свете… Как перст одна… Никому я не нужна! Я всем только мешаю, заедаю чужой век…
Её голос сделался жалобным и плаксивым и, наконец, прервался от едва сдерживаемых рыданий. Пару минут она тяжело вздыхала, всхлипывала, сопела носом и сморкалась. Затем, судя по звуку, стукнула в стену кулаком, грязно выругалась и с ожесточением и злобой в голосе просипела:
– Скорей бы подохнуть! Чем так жить, так лучше уж околеть, как собаке… То-то они тогда обрадуются! То-то праздник у них будет! Никто им больше не будет мешать, не будет у них каждый день перед глазами живого укора… Так нет же, мать вашу! – взвизгнула она, задыхаясь и скрежеща зубами. – Не бывать этому! Я вам назло не подохну! Не доставлю вам такой радости… А если и подохну, – примолвила она совсем тихо, так что Гоша едва расслышал её, – то уж точно не одна. Постараюсь прихватить с собой кого-нибудь из вас…