— И что же он?
— Ништо. Выслушал до последнего слова, развернулся, кликнул своих конюхов, да приказал меня гнать плетьми до самой реки. Те спину мне исхлестали, дождались пока я на ту сторону переплыву, да крикнули, мол хозяин велел передать, что если еще вернусь, то самолично пристрелит как зайца. Так что сперва я найду Душегубца и с ним поквитаюсь, а потом уж вернусь в свой родной Ольгов и со стрельцом тем поговорю по душам…
Из окон верхнего клета река смотрелась как на ладони. Ольга с Тарасом стояли у распахнутого окна, наблюдая за тем как на той стороне сводят на берег и грузят вьюками лошадей.
— Ладный бы муж тебе был, а мне помощник, — вздохнул тяжко сотник Тарас. — Ох и неправа ты, Оленька. Ох неправа. Он ведь, даром что безземельный, а непрост. Я людей навидался и княжью кровь от холопской могу на раз отличить. Нам бы, казакам, вот такого в гетманы. Пусть и дальнего, но потомка великих князей литовских, а не худородного Хмеля-Абданка с его чигиринами да субботовыми.
— Не береди душу, дядюшка. И так себя чувствую, словно в гроб положена. Будь проклята эта клятва моя.
— Ну так за чем дело стало? У иудеев хитроумных да мусульман коварных нужно учиться, как заповеди с клятвами обходить. На то и попы, чтоб епитимьи накладывать да грехи отпускать.
— Может и так. Но я же на иконе родовой клялась. Вот она, и сейчас здесь в углу стоит. Клятву словами опутать да обойти, словно камень, на дороге лежащий, задача не велика. Да только как дальше жить? Икону из дому убрать, чтоб не глядела вечным укором? Род наш проклят и без того. Заговоренная — что чумная, много ли счастья Ольгерду принесу?
— Так то оно так. Да больно уж мне жаль вас обоих. И зачем только покойный Иван тебя в честь селения этого злополучного назвал? Говорил же я тогда, не называй дочь в честь поместья. А он в ответ: примета мол, добрая. Вот и вышло все таким добром, что хоть в петлю лезь. Будь проклят тот день, когда брату пожаловали этот Ольгов…
Не слыша дядю, Ольга глядела на исчезающие в лесу конные фигурки. Глаза ее застилали слезы.
Враг моего врага
Ольгерд пустил коня к береговой кромке и с сомнением оглядел неширокую водную преграду:
— Это и есть что ли Днепр?
— Нет, пан Ольгерд, — отозвался, подъехав, Сарабун. — Борисфен чуть дальше, за островом, а сие перед нами протока, рекомая Чертороя.
— Чертороя? — усмехнулся Ольгерд. — Однако. Такое название заслужить еще нужно…
— Так и есть, — перекрестился лекарь. — Место это издавна почитают как гиблое, нехорошее. Мол черти здесь в полную луну воду роют, от того и буруны на воде. Говорят, что на Ивана Купала тут русалки в камышах пляшут, путников в омуты манят. Ох, скорее бы перевоз…
К тому времени, когда из-за длинной отмели появилась большая барка, приводимая в движение десятком дюжих гребцов, у небольшой деревянной пристани скопилось изрядно путников. Были здесь пешие богомольцы, идущие на поклон к пещерным мощам, возвращающиеся в город мещане, купец с двумя укрытыми рогожей телегами, да несколько служивых людей, среди которых Ольгерд с радостью и удивлением вдруг обнаружил знакомое лицо.
— Шпилер? Живой!
Молодой, небедно одетый всадник, услышав свое имя, обернулся. Глаза его расширились в изумлении.
— Ольгерд! Ты ли это?
— Как видишь.
За время, прошедшее с тех пор, как они расстались в лесу, Шпилер не только возмужал, но и определено добился некоторых жизненных успехов. Добрый походный конь, которого он вел за собой на поводу, ничем не напоминал давешнюю клячу, сам искатель приключений был одет в новый кунтуш, а на ногах у него алели щегольские сафьяновые сапоги. Его оружие было под стать одеже: торчащий за поясом добрый голландский пистоль, кривая татарская сабля и притороченный к седлу кремневый мушкет ясно говорили о том, что бывший товарищ по несчастью времени зря не терял, сумел-таки за прошедший год поднабраться опыта и стал настоящим бойцом.
"Не к Душегубцу ли на службу пошел?" — с тревогой подумал Ольгерд. Но, глядя на открытое сияющее лицо Шпилера от мысли своей почти отказался. Рассудил про себя так, даже если в разбойниках состоит, тем лучше — сам же на главаря и выведет.
Шпилер, отметая все подозрения, светился искренней радостью:
— Но как же ты спасся, Ольгерд? Оставлен ведь был израненный, в дремучем лесу.