Я вцепился все еще дрожащими от пережитых треволнений руками в борта пироги, сидя прямо посередине нее и чувствуя, что из-за дождя на ее днище накопилось воды на добрых три пальца. Однако после того, как мы побывали на волосок от смерти и спаслись лишь благодаря неожиданному появлению туземцев (за которых я теперь был готов молиться), я не очень-то переживал по поводу того, что у меня немножко намокнет задница.
По правде говоря, я все еще не мог поверить, что нам так сильно повезло, и, хотя у меня в какой-то момент возникло желание чертыхнуть этих туземцев за то, что они не появились немного пораньше и не избавили нас от того ужаса, который нам все-таки довелось пережить, больше всего мне сейчас хотелось сердечно поблагодарить и обнять каждого из них, как только мы ступим на землю.
Чувствуя, как пирóга периодически дергается, я догадался, что мы идем вверх по течению реки. Когда же она начала двигаться более плавно, а гребцы стали грести медленнее, я понял, что мы покинули основное русло Шингу и поплыли по какой-то боковой протоке, в которой уже не было сильного течения. При этом дождь время от времени внезапно прекращался, а затем так же внезапно начинался снова, как если бы мы иногда вдруг оказывались под крышей. Чуть позже я заметил, что это происходило потому, что мы плыли под большими ветвями с густой листвой, которые иногда играли роль естественного зонтика.
Вскоре пирóга уперлась днищем в песчаное дно. Сидевший прямо передо мной лучник тут же выпрыгнул из нее в воду, гребцы последовали его примеру, и затем они все вместе затащили пирóгу в маленькую бухточку, а я тем временем по-прежнему продолжал сидеть в лодке, не зная, что мне делать.
Один из туземцев темной тенью приблизился ко мне и, взяв меня за руку, жестами показал, чтобы я вылезал из лодки.
— Спасибо, — сказал я, всматриваясь в темноту и надеясь, что говорю не с призраками. — Большое спасибо вам, друзья… Вы спасли нам жизнь. Muito obrigado[18]…
Туземцы, то ли не заметив, что я обратился к ним, то ли ничего не поняв, никак не отреагировали на мои слова.
Зато профессор и Кассандра, которых привезли сюда раньше меня, откликнулись сразу.
— Не напрягайся, — послышался голос профессора, и из непроглядной тьмы ко мне стала приближаться какая-то тень, — эти наши друзья не очень-то разговорчивые.
— Я попыталась одного из них обнять, — донесся до меня голос Касси, — но он очень грубо меня оттолкнул.
Я осмотрелся по сторонам, но увидел лишь какие-то тени, которые вытаскивали пирóги на берег. Затем кто-то легонько толкнул меня в спину, и я догадался, что туземцы хотят, чтобы мы куда-то с ними пошли.
И вот мы уже брели один за другим под редким дождем по узкой тропинке, справа и слева от которой росли кусты, шипы и острые листья которых царапали мне лицо и руки. Профессор и Кассандра шли позади меня. Они оживленно разговаривали друг с другом — видимо, чтобы было не так страшно идти ночью по джунглям в темноте. Я же шел молча, ломая себе голову над тем, каким же это образом шагающие впереди меня туземцы определяют, куда им ставить свои босые ступни и в каком направлении идти, если нет возможности ориентироваться по звездам на небе или по каким-нибудь отметинам на земле. Единственное, что мне пришло в голову, так это то, что они гораздо лучше видят в темноте, чем мы, европейцы. Впрочем, в такой кромешной тьме даже кошка и та, наверное, не смогла бы столь быстро пробираться по лесу с подобной легкостью и непринужденностью.
Во время этой, так сказать, прогулки по лесу, которая показалась мне бесконечно долгой (хотя в действительности она длилась всего лишь несколько минут), я пару раз попытался зажечь свой налобный фонарик, однако наши «конвоиры» тут же заставили меня его потушить, показывая мне жестами, что я их ослепляю. Моим глазам в конце концов пришлось привыкнуть к полной темноте, и я уже начал различать — не столько видеть, сколько интуитивно догадываться, — где именно под моими ногами находится узкая тропинка и куда мне нужно ступить в следующий раз, чтобы с нее не сбиться. Я даже умудрялся своевременно уклоняться от попадающихся время от времени на моем пути ветвей.
Точно так же и мой слух постепенно адаптировался к тишине сельвы — тишине, которая, вообще-то, не была абсолютной, потому что, как только я стал различать звуки своих собственных шагов и дождя, хлещущего по верхнему ярусу густой растительности сельвы, мир наполнился еле слышными звуками — не только приятными, но и такими, от которых становилось не по себе. Над нашими головами слышалось монотонное кваканье древесных лягушек, сливающееся со звуками, издаваемыми различными птицами, — от приглушенных криков попугаев до воркования каких-то неведомых мне пернатых обитателей сельвы. Эти тихие звуки изредка заглушались воплем какой-нибудь обезьяны или доносящимся откуда-то издалека рычанием крупного представителя семейства кошачьих, определяющего границы своей территории.