— Что? Что? Но ведь ты сам пока живешь кое-как.
— Хорошо ли, худо ли, но перед каньдюковскими окнами с шапкой не стою. А это главное. И тебе того же желаю. Не обижайся только на мои слова. Хотя и говорят: «Дают — бери, бьют — беги», — но надо знать, у кого брать. Иной одной рукой дает, другой дубинку держит. Так-то. У меня бери со спокойной душой. Обеими руками, все отдаю. Как только оградишь двор, так и приведу телку.
Шеркей помылся. Без бороды и усов он казался намного моложе, чем раньше. Лицо его выглядело не таким измученным, из глаз ушла растерянность.
«Ничего, отойдет, — обрадованно подумал брат, оглядывая его с ног до головы. — С норовом мужик. Десять раз бей — десять раз поднимется. Ручищу чуть не до кости сжег, а умывался — хоть бы поморщился».
— Ты чего же это не вытираешься?
— Не буду, не буду.
— Почему?
— Лучше этак. Люблю, когда водичка на лице, — соврал Шеркей, которому жалко стало нового полотенца, какое ему подал племянник. Он по привычке хотел даже сделать замечание, но вовремя спохватился и прикусил язык.
— Чего же хорошего с мокрой мордой ходить? — допытывался брат. — Сейчас есть будем. Не так густа наша похлебка, чтобы ее водой разбавлять.
Но Шеркей так и не вытерся.
— Долго ждать вас? — крикнула из избы Незихва. — Ребят уже покормила. Идите, остынет.
Сели завтракать. Картошка была рассыпчатая, духовитая. Ели напористо. Незихва не успевала подкладывать. Сбив аппетит, стали есть неторопливо, смакуя каждый кусочек.
Элендей все время не сводил с брата глаз. Каждый раз, встречаясь с ним взглядом, весело подмигивал, ободряюще улыбался. Элендею казалось, что брат долгое время был где-то далеко-далеко и вот наконец после злоключений вернулся к родным. Было в душе Элендея и такое чувство, будто брату посчастливилось перебороть тяжелую болезнь.
Насытившись, разомлели. Элендей снова оседлал своего любимого конька — начал ругать Каньдюков и всю их братию.
— Хотя и не гоняются за улетевшим ветром, но еще раз скажу: будь подальше от них. Берегись этих кровососов пуще огня. Звери они. Все богатеи таковы. Не пожалеют они тебя. Не жди. В богаче души нет. Один потрох в нем. Ты вот все кричал: «Учись жить у Каньдюка!» А чему у него учиться? Жрать да спать! Ты думаешь, он богатеет потому, что много трудится? Да? Накось, выкуси!
Элендей сунул под нос брату здоровенный шиш, пошевелил дочерна прокуренным большим пальцем.
— Мы на него работаем. Все ихнее отродье нашей кровью питается. Как клопы. Как пиявки. А люди все должны работать. И все заработанное делить поровну. Чтобы каждый сыт, одет, обут был. А не так, как теперь. У одного пузо, как опара, поднимается, у другого — к хребтине присыхает. Ты думаешь, что Каньдюк тебе свое дал? Да?
Перед носом Шеркея снова вырос кукиш.
— Собственное добро ты у него вымолил. Чтобы жить хорошо, нужно не пятки богатеям лизать, а друг к другу поближе держаться. Как рабочие в городе. Один за всех, а все за одного. Вот в чем сила. Сколько таких, как Каньдюк? А нас? То-то. Как станем все, да как схватим за глотку. А ну, отдавай все, что нашим горбом нажил. Что у нас и у наших детей изо рта вырвал. Мы хозяева. Вот! И придет этому час. Увидишь. По своей дорожке жизнь пустим. Самого царя кверху сиденьем поставим.
— Что-то ты разошелся нынче, — заметила жена.
— Не разошелся, а правду говорю.
— Да, браток, подкузьмили, подкузьмили меня Каньдюки, — промямлил Шеркей. — Не от чистого сердца огненную машину дали. Ты прав. Зря я тебя не слушался. Умней ты меня, хотя и моложе. И не сочтешь, во сколько раз умней.
— Да не в моем уме дело. Знаешь, сколько людей так думают? Все, у кого мозоли на руках, а в брюхе пусто. Умный, умный! Не видел ты еще умных. Такие головы есть! Наши с тобой — горшки просто. Треснутые. Каким на помойке место. Вот Палюк, например! Конец, говорит, Каньдюкам придет. На всем свете. Каюк — как одному. Так, браток мой, в книгах написано. А писали их мудрецы, перед которыми Палюк малец неразумный.
— Таким, как мы, браток, нельзя серчать на людей.
— На людей? Это кого же ты людьми считаешь? Каньдюков? — Элендей стукнул кулаком по столу. — Мы — люди. А они, знаешь, кто? Па-ра-зи-ты! Зараза от них по всему миру идет. Понял? К ногтю их всех надо! Так-то.
— Оно хорошо бы, конечно, чтобы все поровну. Но, по-моему, по-моему, ничего из этого не выйдет.
— Это почему же?
— Каждому свое. Господом так установлено. Господом. А он поумнее нас. И Палюка даже.
— «Господом! Установлено! Поумнее… Не будет!» Почему каждому свое? Все мы одинаковые. Одна голова. Две руки. Две ноги. Пара глаз. И прочих штуковин у каждого поровну. Значит, все мы равны. И жизнь поэтому у всех должна быть равной.