– Ничего не получится, – сказал Конуэй. – Посмотрите, в замке пожар. Мы ничего не можем сделать.
Если бы они и могли что-то сделать, Конуэй все равно не стал бы рисковать.
Поэтому они просто наблюдали, как Раш теряет силы. Вот одна нога сорвалась с края крыши, но Раш отчаянным рывком восстановил положение. Это была всего лишь отсрочка – еще через несколько секунд сорвались обе ноги, и Раш, вновь описав в воздухе дугу, повис на веревке, которая впилась в запястье правой руки. Мускулы постепенно немели, Раш чувствовал, что вскоре не сможет пользоваться и этой рукой.
Тем временем в замке гремели взрывы. Загрохотала выбитая стальная дверь архива. Потом раздались хлопки фосфорных гранат. Из окна повалили клубы дыма, языки пламени стали лизать ставню, веревку, обжигать Рашу пальцы.
Даже в эти отчаянные мгновения гауптштурмфюрером владели не эмоции, а рассудок. Он понимал, что еще раз пытаться, раскачавшись, достичь края крыши бессмысленно. Вернуться в комнату тоже невозможно – там вовсю бушевал пожар. Да и в любом случае одной рукой он не смог бы подняться по веревке. Раш посмотрел вниз. Слишком высоко – он расшибется насмерть или на всю жизнь останется калекой. Огонь обжигал пальцы, боль становилась невыносимой. Что ж, значит, пришел его час. Первым суждено уйти ему, а не Гиммлеру и не Шелленбергу. Но ничего, когда найдут его труп, то обнаружат досье на Шелленберга, и тому все равно не поздоровится. Что до Гиммлера, то он погибнет вместе с третьим рейхом. А как же Конуэй? Ну, с Конуэем ничего не случится – крысы, они живучие. Итак, предстоит смерть... К чему же тянуть? Раш мысленно перебрал все, что любил в жизни: родное поместье в Восточной Пруссии, любимый конь Гренадер, жена Лизель. Может быть, попы и не врут – на том свете он вновь с ней встретится. Скоро это выяснится. Раш повертел кистью, высвобождая ее из петли, теперь он держался на веревке только усилием кисти. Он стал раскачиваться, постепенно увеличивая амплитуду колебаний. Падение должно быть смертельным. Раш качнулся три раза, четыре... Потом ловким движением атлета вскинул ноги вверх, разжал пальцы и полетел головой вниз.
Он падал молча, без крика, без стона. Еще секунду назад черная фигура, раскачивавшаяся на канате, цеплялась за жизнь, и вот последний бросок навстречу смерти. Науйокс и Конуэй услышали только один звук – удар тела о землю. Тогда, оставив пост, они бросились бежать к упавшему.
В Северной башне однорукий унтер-офицер, ветеран множества боев среди снегов и грязи русского фронта, опустошил очередную обойму, стреляя вниз, во двор, где скорее всего давно уже никого не было. Комендант не вернулся, а остальные слуги ничего не понимали в военном деле. А ведь окно, выходящее на запад, осталось без прикрытия. Ох уж эти штатские, подумал сержант, – ничего поручить нельзя. Он вставил в винтовку новую обойму, подошел к западному окну и выглянул наружу. Под стеной лежало тело: офицер войск СС. Над ним склонились двое, один из них ножом перерезал ремень офицера, второй схватил какой-то чемоданчик.
Унтер-офицер выбил стекло, быстро прицелился и открыл огонь. Двое мародеров побежали вверх по склону, стараясь двигаться зигзагами. Винтовка была автоматическая, и поэтому однорукий успел выстрелить несколько раз. Кажется, одного из мародеров все-таки зацепил.
Охваченный ужасом Конуэй первым добежал до деревьев. Науйокс отстал на несколько шагов. Уже выбравшись на безопасное место, молодой эсэсовец вдруг покачнулся и ничком рухнул вниз. Конуэй наклонился над ним, посмотрел в открытые, невидящие глаза и, содрогнувшись, бросился наутек, зажав в руке чемоданчик. Он ждал, что пуля вот-вот настигнет его, но по нему больше не стреляли. Вскоре ирландец уже оказался в густой чаще. Он бежал не останавливаясь, старался держаться возле опушки. Теперь Конуэй остался совсем один, надеяться было не на кого.
Он с отвращением взглянул на чемоданчик, сам не понимая, зачем взял его с собой. Репортера охватило искушение выкинуть проклятые документы к чертовой матери. Этим жестом он раз и навсегда избавился бы от преследовавшего его злого рока, но внутреннее чутье велело Конуэю этого не делать. То же самое чутье безошибочно привело его на бывшую ферму Науйоксов.
Когда репортер пробирался вдоль опушки, по шоссе, ведущему к аэродрому, пронесся какой-то эсэсовец на велосипеде, отчаянно крутя педали. Конуэй даже разглядел петлицы. Штурмбаннфюрер СС. Должно быть, это и был Махер, адъютант Гиммлера. Одна мысль о зловещем рейхсфюрере СС подействовала на репортера столь сильно, что он согнулся в три погибели и его начало рвать. Минуту спустя Конуэй выпрямился, бледный и обливающийся потом. Пошатываясь, побежал в юго-западном направлении.
Один, один, совсем один... Эти слова рефреном стучали у него в мозгу. Пока Раш и остальные были живы и владели ситуацией, репортер чувствовал себя спокойнее – рядом с ним находились люди опытные, которые твердо знали, что делают. Теперь жеему не на кого было уповать – только на самого себя. Он на немецкой территории, иностранец, имеющий при себе весьма подозрительные документы. Если фашисты его поймают, исход известен заранее.
Конуэй бежал по опушке, ломясь через кусты. Кроме него и удаляющейся черной фигурки на велосипеде, во всей округе, казалось, не было ни души. Ни человека, ни коровы, ни кролика, ни курицы. Даже птицы в небе не летали.
Пробежав с четверть мили, Конуэй остановился, совершенно выбившись из сил. Он рухнул под ближайший куст и стал думать. Правильно ли он понял, где находится ферма Науйоксов? Можно, конечно, попытаться добраться до Бюрена, где живет та ирландка. Ему сказали, что она, возможно, даст ему приют. Возможно! В этом Бюрене сейчас наверняка полно солдат, немецких или американских – не важно. Конуэй не хотел встречаться ни с теми, ни с другими. Немцы обыскали бы его, нашли документы и сразу расстреляли бы – это ясно. Как повели бы себя американцы – неизвестно. Конечно, Паттерсон пообещал Конуэю, что американские солдаты его не тронут, но репортер сильно в этом сомневался. Как-никак идут бои, в разгаре широкомасштабное сражение, хотя здесь, в окрестности замка, пока и тихо. Американские солдаты понятия не имеют ни о Раше, ни о важности чемоданчика. Прикончат его, Конуэя, не задумываясь, и пойдут себе дальше.
Весь дрожа, ирландец поднялся на ноги и двинулся туда, где должна была находиться ферма. Надо затаиться, не высовываться. Пусть лучше беда поищет его сама.
Примерно через час после того, как самолет, на который сел Махер, взлетел с аэродрома, первый американский отряд, принадлежавший к девятой армии, прорвавшей фронт немцев на севере возле Зальцкотена, достиг взлетного поля. Американцы открыли пулеметный огонь по диспетчерской, но ответного огня не было. Тогда разведчики подобрались ближе и увидели, что аэродром пуст. Увидев приближающихся американцев, младший офицер, командовавший охраной, передал по рации командованию о появлении противника и, согласно инструкции, отступил со своими людьми к горящему замку, находившемуся по ту сторону холма.
Почти сразу же к деревне Вевельсбург приблизился еще один американский моторизованный патруль. На окраине деревни американцы встретили двух саперов в форме СС. Оказавшись под прицелом пулеметов, немцы сразу сдались. Их наскоро допросил высокий, худой полковник, ехавший во втором джипе. Саперы объяснили, что горящий замок – дело их рук. Да, это Вевельсбург. Да, они выполнили приказ и подожгли замок. Да, там была стрельба. Почему-то комендант и его люди решили обороняться. Разумеется, приказ уничтожить замок поступил от самого рейхсфюрера, ведь ими, саперами, командовал личный адъютант Гиммлера штурмбаннфюрер Махер.
Видели ли они в замке кого-нибудь еще? – спросил полковник. Были ли там другие эсэсовцы? Саперы очень удивились. Какие еще эсэсовцы? И так вышло, что одни эсэсовцы стреляли в других.
Оставив пленных под охраной, полковник поспешил к горящему замку. Вдруг зазвонили церковные колокола, и один из солдат, католик, объяснил: сегодня – страстная пятница.