- Я не в офисе, - уточнил комиссар. - Приходи ко мне домой в кирпичный особняк, но только не через парадный подъезд. Иди через запасной вход, которым я пользуюсь, когда хочу удрать от репортеров. О нем никто не знает, кроме старших офицеров, ну и ты отныне можешь им пользоваться.
Вулф и Бобби сели в неприметную желтую машину "оборотней" без опознавательных знаков полиции, с крышей, покрытой специальным инфракрасным составом. Это позволяло без труда обнаруживать автомобиль с вертолета. Идею подал в свое время Вулф и уже по меньшей мере дважды благодарил себя за это. Нововведение, надежно обеспечивающее связь с вертолетами полиции и совершенно невидимое глазу, обеспечило ему поимку нескольких преступников.
Бобби вел машину, а Вулф сидел и гадал, для чего его вызвали. Обычно, если комиссар хотел, чтобы Вулф занялся каким-то конкретным делом, ему в офис приходил телефакс. Личные же встречи случались весьма редко. Судя по всему, эта мысль занимала сейчас и Бобби, потому что он вдруг сказал:
- Может, речь идет об убийстве какой-нибудь важной шишки, а может, и с политикой что связано, раз уж комиссар лично хочет дать указания.
Кирпичный особняк комиссара находился на Восточной 80-й улице. Он занял его по распоряжению мэра Джеймса Оливаса, когда тот переманил Джонсона в Нью-Йорк из Хьюстона. Вулф велел Бобби свернуть в боковую улицу за квартал до намеченной цели и припарковаться там, не выставляя на машине знака "По служебным делам полиции": так распорядился комиссар. Встреча, несомненно, будет проходить в обстановке строгой секретности. Недаром ведь Джонсон собирается приехать на службу попозже.
Вулф повел Бобби к входу в цокольном этаже, выложенном камнем спокойного серого цвета. Черная металлическая дверь, как и сказал комиссар, была притворена, но не заперта, и они вошли внутрь. В глубине небольшого помещения виднелась вторая такая же дверь; миновав ее, они пошли по длинному прямому слабо освещенному коридору без окон, в котором приятно пахло дорогим табаком и обивкой из какой-то плотной ткани.
В конце коридора находилась массивная деревянная дверь, застекленная сверху матовым с гравировкой стеклом, сквозь которое невозможно было разглядеть, что делается снаружи.
Вулф открыл дверь, и они очутились в саду, где росли несколько английских платанов - без листьев в эту пору - и какой-то вечнозеленый кустарник. По периметру сада стояли белые деревянные ящики для рассады, повернутые так, чтобы ранний солнечный луч мог коснуться их содержимого.
В дальнем углу видна была ограда из сетки высотой примерно в двенадцать футов. Значит, где-то и калитка. Но поскольку Джонсон не объяснил, где она, Вулфу пришлось немного потрудиться. Они вошли - сначала Вулф, за ним Бобби - и оказались на заднем дворе дома комиссара полиции. Под аккуратно подрезанными вечнозелеными дубами росли кусты белой акации. За ними стену четырехэтажного дома обвивала своими шишковатыми стеблями старая глициния.
Здесь, позади особняка, их уже ожидал Хейс Уолкер Джонсон. Он поманил Вулфа и Бобби рукой, и они пошли к нему прямо по пожухлой траве, а не по посыпанной гравием дорожке. Комиссар был невысоким мужчиной с кривоватыми ногами, светло-коричневой кожей и черными родниками на щеках, у него были небольшие любознательные глаза и благожелательная улыбка, сразу располагавшая к нему если не латиноамериканцев, то уж англосаксов наверняка. Большую роль тут, видимо, играл цвет кожи, а не его манеры. В темном костюме и в белой рубашке с галстуком в полоску он выглядел довольно респектабельно.
Он провел их на кухню, залитую солнцем и такую домашнюю, с таким очаровательным интерьером, какой, наверное, не под силу создать ни одному дизайнеру.
- Хорошо, что пришли, - сказал комиссар, как будто пригласил их в гости, а они могли отказаться и не прийти.
- Слышал, что вашего парня ухлопали. Очень сожалею, - сказал он и добавил, не дожидаясь ответа: - Хорошо, что хоть Аркуилло наконец-то свернули шею.
Он жестом указал им на стол из темного дерева, стоявший в углу кухни. На столе стояли холодные и горячие блюда. Комиссар знал, что его герои только что сменились с дежурства, и поэтому позаботился приготовить для них завтрак.
За завтраком Вулф вспомнил, что никому не говорил о странном огне, вспыхивавшем на лице Аркуилло. Он приказал тогда Бобби, прекрасно видевшему все это, не упоминать об огне в отчете и никому о нем не рассказывать. Теперь же он настолько увлекся завтраком, что ему не хотелось задумываться над тем, почему он отдал Бобби такое распоряжение.
Восседая во главе стола, как добропорядочный отец семейства в День благодарения, Джонсон, желая показать свое гостеприимство, без устали подкладывал гостям угощение.
- Наливайте сами себе сок и кофе. А может, угостить вас крепким бразильским?
Вулф заметил, что себе он налил двойной крепкий кофе, а к еде даже не притронулся. Минут десять комиссар позволял им расхваливать завтрак, потом перешел к делу.
- Я лично очень рад, что вся эта заваруха с Аркуилло наконец-то закончилась, - начал он, - потому что то, о чем я сейчас вам скажу, дело первостепенной важности.
Он передал Вулфу папку с бумагами и продолжал:
- Кто-то минувшей ночью прикончил Лоуренса Моравиа, да еще прямо в его офисе. Проник через его хваленую охрану, сделал свое дело и смылся, не оставив следов. Мы тут с вами беседуем, а в это время идет вскрытие.
Кивнув на папку, он спросил:
- Скажите мне, какие будут соображения по этому поводу?
Джонсон не спеша выпил три чашки кофе, пока Вулф в Бобби знакомились с документами, содержащимися в папке. Теперь они имели какое-то представление об убитом.
Лоуренсу Моравиа не исполнилось еще и двадцати пяти, а он уже слыл в Нью-Йорке необычным человеком. Его родители-иммигранты так и не научились свободно говорить по-английски и жили в Бруклине. Все, чего он достиг, было результатом его собственных усилий. Он самостоятельно сколотил целую империю по купле-продаже недвижимости, успешно конкурирующую с компаниями Хелмслейсов и Каликоусов.
Потом, когда в стране начались трудности, Лоуренс Моравиа поступил весьма своеобразно: вместо того чтобы продолжать операции с городской недвижимостью на неумолимо сужающемся рынке, он воспользовался внезапным снижением налогов и вложил солидный капитал в строительство жилых домов для ньюйоркцев со средним достатком, чем оказал городу неоценимую услугу. Моравиа смог провернуть эту операцию отчасти благодаря выгодным торговым сделкам с японцами. Несколько лет он прижил в Токио, изучая вопросы жилищного строительства и методику менеджмента, и вплоть до самого смертного часа продолжал курсировать между Нью-Йорком и Токио по текущим делам и поддерживать сложные и непонятные отношения с японцами, столь ценимые ими и немаловажные для них.
Резкое разделение населения Нью-Йорка на богатую элиту и обнищавшие слои, происходившее в восьмидесятые годы и в начале девяностых годов, заканчивалось из-за отлива из города жителей со средним достатком. Они не могли больше мириться с ростом арендной платы за жилье, налогами и высокой стоимостью коммунальных услуг, боялись жить по соседству с мрачными, запущенными кварталами, переполненными бездомными бродягами и торговцами наркотиками, сбивающими подростков с истинного пути.
Моравиа пытался изменить положение и уже добился немалых успехов, и вот минувшей ночью его нашли мертвым в его же офисе, расположенном на последнем этаже принадлежавшего ему небоскреба на Пятой авеню. Он получил две пули в затылок из девятимиллиметрового пистолета. Баллистическая экспертиза еще не закончилась, но уже было ясно, что убийство совершено в классическом стиле и что сделал это профессиональный убийца по тщательно разработанной схеме. Орудие убийства пока не найдено, не обнаружено никаких отпечатков пальцев, кроме отпечатков самого убитого, его помощника и секретарши. Охранники Моравиа, обнаружившие его труп, действовали аккуратно и ни к чему не прикасались. При беглом осмотре единственной необъяснимой странностью показалось то, что щеки у Моравиа почему-то румянились. Но это же Нью-Йорк, а в нем все могло быть, и спустя некоторое время ничто уже не казалось странным.