— Все болеют из-за меня?
— Если ты хочешь так считать, то да, — гадко засмеялся голос. — Но ведь тебе должно быть все равно, не так ли? Или ты очень сердобольная девочка?
И тут Учинни снова зарыдала — горько и безудержно. Она думала, что больше не способна так плакать, что Король вытянул из нее все силы, оставив самую малость, чтобы незадачливая ученица не умерла, но нет… Анна отворачивалась, пыталась свернуться в комочек, чтобы хоть как-то спрятаться, оградиться от злых слов, оказавшихся невыносимым бременем. Король будет убивать всех вокруг…
Девочка хотела сказать, что она уже отдала все, что у нее было — жизнь, что больше ничего не может отдать, так зачем же Король мучает других, но не могла. Рыдания скручивали горло судорогой и Анна задыхалась в страшных путах, которыми обернулось желание сказки.
Утешением ей было лишь молчание, в которое погрузилась тьма. Она не знала, как реагировать на слезы, которые относились к непонятным и странным людям, которые умирают каждый день сотнями и даже тысячами. Щупальце погладило по голове Учинни, пытаясь хоть как-то заставить ту не проливать соленую воду.
— Они не умрут. Они заболели. Все болеют.
Такое поведение чудовища было странным, и Анна, всхлипнув еще раз и вытерев нос рукой, тихо просила:
— Они болеют, потому что я уезжаю? — девочка продолжала на каждом слове судорожно втягивать в себя воздух, как бывает после изматывающих долгих слез, погружающих в еще большую безысходность.
— Я буду по тебе скучать, — задумчиво сказал голос. — Ты ведь скучаешь по родным. Я тоже умею теперь, — пауза снова стала долгой. — Я иначе не знаю, как выразить то, что происходит. Возможно, дождем?
Анна еще раз хлюпнула носом, но на этот раз недоуменно. Черный Король будет по ней скучать? Это не укладывалось в голове девчонки, пусть и воспитанной на страшных деревенских сказках. Чудовища не умеют скучать.
Учинни вытерла слезы и осторожно повернулась на спину, вглядываясь в уже привычную непроглядную чернь перед глазами.
— Ты… Тебе не с кем играть?
— Только с тобой, — поглаживание было нежным и даже робким. — Ты ведь захотела этого сама, а теперь ты меня боишься и ненавидишь. Я принес тебе подарок перед отъездом.
Темнота поплыла, удлиняясь, и поставила на живот маленькую старинную шкатулку, щелкнула замком. Тихая музыка сразу нарушила тишину комнаты, где все пропахло смертью и разложением. Точеная статуэтка выскользнула из недр и распахнула два крыла бабочки.
Анна завороженно смотрела на механическую игрушку, слушала простенькую дребезжащую мелодию, а в душу опять возвращалась сказка. Только такой, какой она и должна была быть изначально, такую, как рассказывала нянюшка, а девочка из-за своего возраста и не знавшая лишений жизни просто не понимала. Ужас никуда не ушел, но он будто наполнился иным смыслом.
Учинни осторожно взяла в руки шкатулку и вгляделась в мертвую и одновременно живую бабочку. Как живые куклы, что теперь прислуживали ей вместо обычных людей.
Девочка хотела спросить, что будет, если она не вернется, но поняла, что лучше этого не знать. Нельзя задавать вопросы, на которые не хочешь знать ответ. Нельзя звать то, о чем не имеешь представления. Нельзя желать сказки, когда не знаешь, чем она закончится…
Анна прижала к себе шкатулку и прошептала:
— Спасибо, — потом, помолчав, продолжила, чувствуя тяжесть и холод игрушки. — Отпусти моих друзей. Я вернусь. Я обещаю.
— Отпущу, когда ты вернешься, — пообещала тьма. — Но каждый день задержки я буду забирать их жизни, так что ты вернешься ко мне обязательно, ведь так, — нечто тяжелое придавило Анну, и поцеловало мягкие губы, словно пытаясь отнять дыхание и заворожить неведомыми образами, в которых в лунном сиянии за окном шевелились тени деревьев, обсыпанных серебром рождественского снега. — Я буду очень ждать момента, когда ты вновь придешь ко мне в объятия.
Девочка сглотнула, ожидая продолжения обычного кошмара:
— Хорошо…
— А теперь я хотел бы чуть больше ласки в последнюю ночь перед отъездом, — тьма кутала Учинни в ласковые сети, гладила и продолжала целовать, раскрывая рот и скользя внутрь холодным сладковатым отростком.
ГЛАВА 6
Анна покорно открывала губы, позволяя чудовищу делать все, что тому заблагорассудится, но что-то изменилось в ней, надломилось. Пропала безумная надежда, что уже не горела, а тлела неяркими углями. Вместо нее появилась странная обреченность и покорность, но не та, что возникает у сломанного обстоятельствами человека. Как разлом, рассекающий жизнь надвое, раздирающий душу, чтобы убить или раскрыть новые грани.