А она — нет. Она будет жить, как обещал Король.
Но ширма не упала. Она устояла, или это Верон выгнулся назад, вновь выпрямляясь, никто на свете не смог бы ответить. Юноша окинула голую девушку взглядом паука, который замечает каждую деталь, каждую вздувшуюся венку ярости.
— Анна! Ты и правда стала мертвой, Анна…
Ласковый голос сменился холодным хрипом. Кожа на лице юноши разорвалась, из нее вылуплялось что-то страшное — что-то, что не следует видеть.
Ярость сменилась ужасом, осела холодным липким потом и блестящим инеем, от которого индевели щеки. Анна вжалась в стену, не в силах оторвать взгляда от жениха, который на ее глазах превращался в одно из тех чудовищ, что бродят невидимыми в отдалении от тропок загранного мира. Которых не видно, но от одного ощущения присутствия которых накрывает беспомощностью и слабостью. От которых не сбежать — обычным людям.
— Веро… — сипло пробормотала девушка и сразу же оборвала себя. — Атоли!
— Тише… Тише… — шепнул мягко шелестящий ветер, который сбивается, как листва с могил, бежит по дорожкам к кладбищенской ограде. Тленом влажным пахнуло от существа, снимавшего образ Верона, как использованное, не слишком красивое платье, оседавшее загнивающей кожей на пол магазинчика, посеревшего и утратившего любые краски. — Я пришел за тобой, выбрал тебя… Не потому, что ты отличаешься от других, не потому, что ты красивее других, — тонкие длинные пальцы мазнули сладковатой знакомой жижей по коже Анны. — Не потому, что ты защищала Верона… О, ты так его защищала, что мне хотелось брать и брать с тебя обещания, — пространство погружалось в блаженство знакомой полумглы. — Я хотел, чтобы ты отказалась… И теперь ты только моя, — Атоли подхватил выбранный наряд, закутывая Учинни в него, как «одевают» обертку на любимое лакомство.
Анна не сопротивлялась, ошеломленно глядя на свое чудовище.
— Так значит…
Разноцветными фотографиями мелькнули детские и юношеские годы. Смеющийся Верон в такой смешной соломенной шляпке с голубой лентой. Выглядящий смущенным юноша в белом костюме на своем первом «взрослом» балу. Озорно блестящий глазами с широкой веткой яблони, куда забрался на спор. Немного корявый детский почерк на письмах, постепенно, с годами становящийся изящным. Это с одной стороны.
А с другой — жажда, пробуждающаяся все сильнее с каждым касанием пальцев, несущих в себе могильный холод.
— … ты убил его?
Ласковое прикосновение остановилось, оно обжигало с каждой секундой лишь сильнее, словно недоверие, страхи, мысли Анны пропитывали все прожитое отравой дней, которые истлевают ненужными лоскутками и падают осенними листьями на мокрую землю под шелест непрекращающегося дождя слез.
— Он… умер, — Атоли как будто отдалился от Анны, и лампы в магазинчике мелькнули, пытаясь разгореться. — Он умер тогда… в детстве, когда упал в яму. — призрачный блеск Короля минута за минутой угасал, и дымка его несуществования невероятной болью отражалась в искаженном лице Учинни.
— Значит… Это ты был рядом? Все это время? — у Анны жаром вело голову и темнело в глазах. — Это я тебя… тогда целовала?
Она слепо шагнула вперед и коснулась пальцами потрескавшегося фарфорового лица, обретавшего реальность при прикосновении. Воспоминания тускнели и превращались в старые коричневатые картинки с обугленными краями. Большая часть ее жизни оказалась ложью, но Анну это не волновало. Нет, она не осталась равнодушной. Это было понятно хотя бы потому, что девушка прижалась поцелуем к губам Короля, окончательно понимая, кто он есть на самом деле. Он — вызванное ей в мир чудовище. Но он же и те, кто бродит за тропами, кого так боялась Анна. Он — и есть эта тропа. Триедин. Как Бог.
Как смерть.
И Анна почему-то совершенно не боялась.
— Лишь так ты хотела меня поцеловать тогда. Иначе я ведь вызывал в тебе отвращение, — таявшая маска стекала по изменяющимся чертам, которые люди нашли бы отвратительными. Ибо смерть они воспринимают, как физическое увядание и разложение. Текущая река жизни кажется единственным возможным средством для того, чтобы воплощаться. Но смерть с каждым вздохом впитывается и захватывает, пронизывая вечность выдохами облегчения, освобождения.
— Да, — кивнула Анна. Глупо отрицать очевидное. Она боялась, плакала и ненавидела.
Что она испытывала сейчас, лаская пальцами чудовищное лицо, прижимаясь к нему губами? Если бы девушка оставалась человеком, можно было бы попробовать описать ее чувства к тому, кому она с каждым дыханием отдавала частичку своей жизни.