-С тобой он бы не…
«Вспышка ярости. Я снова отрицаю, отказываюсь в это верить.»
-Он пытался задушить меня, Сабит. Он сдавливал мне горло…
– Да. Он это делал. Но он бы лишь отправил тебя в царство снов. Он бы не стал… И я, знаешь… Я провел с ним достаточно времени, Кот. Он бы не стал делать те или иные вещи не подумав дважды. Повторюсь. Он восхищался твоим упорством.
– Я не понимаю… – Взялся за голову Грисельд. – Я уже ничего не понимаю.
– Он был убежден, что ты сможешь унести оттуда ноги. Он знал, что ты выберешься из любой переделки. Возможно ты будешь ранен. Возможно тебе будет тяжело, но ты сделаешь это. Ты сможешь остаться в живых, потому что помимо физической подготовки, по его мнению, ты обладаешь невероятной силой воли.
– С чего ты это взял, старик? – Опустошенно выдавил Монро.
– Все очень просто, друг мой. Записка, которую ты дал мне пару минут назад. Ты не думал, что в этой заварушке вы оба могли не выжить, и она бы привела их ко мне?
– Я об этом не думал…
– А теперь подумай. На первый взгляд кажется, что это глупо и легкомысленно — отдавать записку, которая может стать путеводной звездой для мерзавцев, задумавших закончить начатое. Правильно? Правильно. Но как бы это не выглядело со стороны, и возможно это выглядит опрометчиво и глупо, однако это только подтверждает мои слова. Клавдий Квиллен хотел с тобой работать, потому что ему нужен был человек, который сможет ему помочь в его личных делах…
«Лучше бы я не знал этих подробностей. Лучше бы я жил обманывая и убеждая себя в обратном, или просто погиб. На моих руках кровь человека, который нуждался в моей помощи. Придя к старику во второй раз, я не мог смотреть ему в глаза. Как я вообще могу смотреть теперь в чьи-то глаза после всего этого? Как? – Вокруг пели птицы. Нет. Не пели. Это были вороны. Они каркали упиваясь его страданиями. – Я чуть не открылся ему. Я почти снял с себя маску, потому что видел правду. Вихрь, я видел правду. Я совсем один. В эти темные времена я совсем один. – Он подошел к своему четвероногому другу, и обнял его. – Я один.»
Наездник двигался по лесу быстро, даже слишком быстро. Кривая иногда извивалась, но курс, по большей части, оставался прежним. Это можно было понять по еле греющему спину солнцу, которое рвалось под землю. Иногда лучи оранжевой звезды пробивались сквозь стволы векового массива, обдавали струящимся светом седока справа, а иной раз слева. Это происходило, как правило, в местах с резкими, опасными поворотами, что, рано или поздно, возникали на пути. И чем дальше Грисельд гнал своего черного как смоль приятеля, тем хуже становилась видимость.
Первые признаки заболоченной местности проявились когда медовое светило практически исчезло. Плоская поверхность ушла на понижение, и Вихрь выбившись из сил замедлился. Он тяжело дышал, и вскоре пришлось сделать остановку. Грисельд спрыгнул с коня прямо в грязь, развязал сумку, достал и развернул сверток с вложенной в него берестой. Аккуратно обмотав березовую кору вокруг кончика ветки веревкой, он извлек из все той же сумки нож и огниво. Мучиться пришлось не долго. Ножом он отрезал ненужные сучки, проверил сухость всех компонентов, и через какие-то три минуты наконечник факела загорелся. Все вокруг было как в учебниках какого нибудь травника или геолога. Грунтовые воды пятнами возникали вдоль и поперек тракта, который стал значительно уже.
Они двигались куда медленнее, а дорога теперь напоминала возвышенность с угрюмо наклоненными по краям деревьями. Когда совсем стемнело, сворачивать с пути было сродни самоубийству. Тягучий, цепкий маршрут был виден совсем уж скверно. Задержись Грисельд на привале еще каких-то полчаса, и ситуация могла выйти из под контроля. А если взять во внимание шумевший и усиливающийся над головой ливень, то лесной тракт, напоминающий теперь путь сквозь бескрайние топи, хотя на самом деле так и было, как будто намекал, что этот самый контроль вот вот будет потерян. Грисельд не видел практически ничего вокруг. Он спустился с коня и пошел пешком. У очередного резкого поворота, он тут же остановился.
-Мы почти пришли, друг мой. Осталось недолго.
Дождь с ветром разошлись не на шутку, но они продолжали идти — медленно, и не совсем уверенно чинили преграду. Друзьям везло. Какое никакое укрытие деревья обеспечивали. Пару раз Грисельд чуть не упал теряя равновесие на скользкой поверхности. Все таки сломанная рука вновь дала о себе знать. Она невероятно ныла, и держаться зафиксированной конечностью словно крюком за поводья было невероятно сложно.
С незапамятных времен торфяники пользовались дурной славой не только в Табриэйне. Где бы не оказался заблудившийся путник, если он обнаруживал себя посреди тонкого ковра из мха и зарослей, это давало дополнительный повод для беспокойства. Чахлые леса могли утащить несчастного в бездну и даже не подавиться, от того спешить не следовало. Природа расставила внушительное количество ловушек. Они ждут своего часа подобно монстрам из сказок и легенд, и могут похитить любого, даже самого сильного представителя человеческого рода. И Грисельд это прекрасно понимал. Один Рейнар знал, сколько людей встретило свою смерть здесь по глупости или по воле случая. Такие могилы были скрыты от человеческих глаз мутной тиной и удобрениями. С другой стороны, мудреные опытом егеря, ловцы, проводники, одним словом те, кому посчастливилось обнаружить в трясине следы человеческих останков, порой фиксировали захоронения самым разным способом. Иногда это могли быть круги, начертанные известью прямо на какой нибудь ольхе. Внутри кольца, нанесенного на кору уставшего от времени и сырости дерева, чертился меч, обращенный лезвием вниз. В отдельных случаях надгробием мог служить кол, небрежно воткнутый в мокрую землю, к верху которого был примотан небольшой сук. Получался импровизированный деревянный клинок, вокруг которого нередко делали венок из чего попало. Таким образом желающий почтить память и проводить усопшего в последний путь мог обозначить свои намерения. А чтоб дорога в преисподней не была настолько в тягость, на сколько описывали фолианты церкви Падающего солнца, необходимо было выпить чего нибудь горячительного, и провести минуту в молчании.
– Идем. – Негромко произнес Монро мотыляющему мордой из стороны в сторону приятелю, когда в зеленоватой мгле стал виден просвет. – Осталось совсем чуть-чуть. – И он был прав. Заросли расступились, выводя их на опушку.
***
3.2.
Утро пришло с петухами. Дождь выдохся, превратившись в ехидную морось. Ее мелкие брызги шелестели в соломенных крышах, врезались в деревянные балки покосившихся от старости жилищ, шли в атаку на и без того мокрую почву. Жители Залесья — так называлась деревня, в которой оказался Грисельд, просыпались. С первыми лучами солнца можно было наблюдать, как кто-то в сарае уныло разгребал навоз, а кто-то отворив калитку, нехотя выпускал гусей на прогулку, дав возможность патрулю во главе с громадным вожаком, самым большим из важных птиц, отправиться на ранний обход своих владений. Были здесь и просто ленивые человеческие мужланы, которых бранили за отлынивание от утренних дел их жены. Были и пьяницы, целью которых было, как ни странно, — напиться до полудня. Всякие люди жили здесь. Как сказал бы какой нибудь артист провинциального театра — разномастная, пестрая в своем настроении и пристрастиях публика, не лишенная своего мнения. Еще рань — солнце не успело встать, а уже кто-то о чем-то спорит. Жизнь кипит, а глаз радуется. Лишь бы скотина только не была голодна, да староста не серчал. Он, к слову, соблюдал традиции болотистой равнины с рвением несущегося в грязевую ванну вепря. Он был по военному коротко стрижен, хоть никогда и не бывал в казарме, и даже не подозревал, что с легкостью сойдет за своего. Стальной взгляд его был упрямым, но не лишенным мудрости, а подбородок и бульдожьи щеки могли натолкнуть на мысль, что ел мужчина за троих. Хотя живота глава сельской местности и не имел, все же сальные бока со складками присутствовали. Но не об этом. Староста — приверженец традиций и старых порядков. Во всем, казалось, этот человек придерживался деревенского уклада. Человек делал быт, а не наоборот. Золотое правило деревенского управленца забытого всеми захолустья. Распорядок дня превыше всего. Никому из членов семьи не позволено его нарушать. Даже самому старосте. Праздники должны быть такими, чтобы было что вспомнить, а будни настолько напряженными, чтобы едва голова касалась перин, наступал новый день.