Птицы, находившиеся подальше, неизменно парами, были единственными нашими попутчиками в течение многих часов. Одна из птиц отдыхала, усевшись на спои длинные плюсны, так что живот касался песка. Последняя попавшаяся нам пара птиц-секретарей преследовала змею-напильник (mehelya capcnsis), извивавшуюся под самыми копытами моего «скакуна».
Потом прошли царстве иным галопом серо-жемчужные ориксы. Они словно летели над травяным ковром, откинув шеи и склоняя на спины свои острые, как шпаги, рога длиной более метра. Наконец, грузно прошествовал черный гну, усердно работая ногами, стуча копытами и рыча, — топорная подделка апокалиптического чудовища. Никаких сомнений — это возвращалась жизнь.
Глаза Карци сверкали, ноздри его раздувались. Он никогда не заходил по пустыне так далеко, и в нем пробуждался инстинкт охотника. О возвращении он уже не говорил…
Третий день одновременно и порадовал, и испугал. Буш действительно возродился: появились деревья, чаще попадались животные: бубалы, антилопы-прыгуны, ориксы; к несчастью, появились также и львы. Один из них дремал под колючим кустарником acacia giraffa. Желая сфотографировать его в упор, я заставил своего ослика броситься на землю перед самым носом хищника, но ослик тут же галопом вернулся к своим собратьям, а лев… убежал в другую сторону!
Мы встретили гепарда, преследовавшего страусов. Чувствуя себя побежденными этим не знающим соперников бегуном, страусы безнадежно удлиняли гротескные шаги и, вероятно, спрашивали себя, кто же из них падет жертвой.
Ночлег наш был очень драматичным. Назревал бунт: почтительный до некоторой степени у готтентота, агрессивный у банту. Мы расположились на холме, и мои спутники разожгли костер из нескольких деревьев. Львы буквально окружили пас. Их бешеный концерт не прекращался всю ночь, конечно, они не атаковали, запуганные огнем, но они деморализовали и Карци, который, как всякий добрый готтентот, боялся львов столько же, сколько уважал. Почти вся вода была израсходована, чтобы напоить ослов, топтавшихся перед полотняным ведром. Сами люди выпили остаток: один или два литра. Они все время твердили лишь одно: «Мы должны вернуться обратно». Но мне удалось на четвертый день уговорить их двинуться в дальнейший путь. Я просто сказал:
— Нет, наши животные, возможно, могли бы прийти к цели, но не мы, потому что мы опустошили ведра с водой. За нами, мы знаем, смерть! Впереди, может быть, спасение. Буш и антилопы возвещают о бахчах, о воде. Пошли вперед! — закончил я, и они последовали за мной…
Вскоре мы нашли одну единственную дыню самма. Увы! Все другие вокруг были съедены. Несмотря на это, находка была хорошим предзнаменованием. Нам грезились целые фруктовые сады. И мы сохранили свои порыв. Но вскоре заросли поредели, потом кончились. Их сменила голая, шишковатая от песчаных барашков равнина, С первых же шагов наши ослики стали проваливаться по грудь. Выпрыгнув из седла, чтобы освободить их от липшего груза, мы сами зарылись в песок до середины бедер. II началось изнурительное шествие. Мы подталкивали своих верховых животных. мучили их, били, падали вместо с ними и вырывали у них куски шерсти при попытке поднять их. Долгие часы физической и моральной муки постепенно погасили надежду.
Мы пересекали область проклятых крыс квание (так их зовут по-готтентотски), которые своими галереями подкапывают пустыню в местах, где водоупорный горизонт приближается к поверхности; вода питала бахчу, сейчас она предлагала свою свежесть крысам. Укрытые почвой, эти отвратительные животные по подвергались ярости солнца.
Мы никого не встретили, кроме трех насмешливых бубалов, легко скакавших по этой убийственной для нас равнине. Одни из них остановился метрах в трех от меня, мгновение смотрел на мои смешные в сравнении с его непринужденностью движения и, пресыщенный, удалился прочь.
Несколько затерянных в песках деревьев сгибались под тяжестью огромных гнезд малюсеньких, объединенных в сообщества птичек-республиканцев. Эти philoleriis socius вылетали из своих жилищ, носились, испуская резкие крики, и снова стремительно скрывались в гнезде.
В неумолимой пустыне мы достигли предела истощения и уже смотрели в лицо смерти. Скоро нас не станет! Наши взгляды туманились, сухие глотки мешали говорить, поддерживать бодрость духа звуками голоса. Мы были жалкими, еле ковылявшими автоматами.
А солнце между тем село. В течение последнего часа одно только оно поддерживало нашу активность, уставив в нас с запада свой красный шар как проводник и магнит… «Что произойдет, — говорил я себе, — когда и оно исчезнет?» И в этот самый момент ноги мои почувствовали, что песок больше не обрушивается. Изрытая крысами зона кончилась. Мы повалились под первое попавшееся дерево рядом с ослами.
Рассвет пятого дня застал нас распростертыми там же… Ночь достаточно подкрепила нас, чтобы мы могли лучше осознать опасность. Абсолютно обезвоженные, мы не имели никаких шансов выбраться отсюда. Но, не желая отступать, мы заковыляли дальше на запад. Солнце отправилось за вами: нам достаточно было плестись за своими ползущими тенями.
Мы шли пешком между ослами, столь же ослабевшими, как и мы сами. Каково же было наше удивление, когда вскоре они навострили уши, раздули ноздри и ринулись вперед.
— Они почуяли саммы! — воскликнул Карци.
Через какой-нибудь километр началась фантастическая, нетронутая бахча. Под солнцем блестели миллионы ярко-зеленых дынь. Они сотнями цеплялись за длинные стелющиеся стебли, звездообразно расходившиеся от мощного центрального корня, уходившего в глубину на двадцать — тридцать метров. По примеру наших животных мы ели мякоть. Обильный пресный сок утолил нашу жажду, потом мы заполнили им бидоны.
Этим вот обилием самм в различных местах пустыни и объясняется большое количество антилоп в калахарской Сахаре.
Нам понадобилось еще два тяжелых дня, чтобы прибыть к руслу пересохшей реки Носон. Еще не веря в успех, остановились мы над узкой зияющей впадиной. Итак, несмотря ни на что, мы окончили путь!
Верблюжьи колючки отмечали сотнями вех тальвег — линию подземных вод; удивительная лепта зелени протянулась в сухом, жарком песчаном ложе. На склонах виднелись черные пасти шакальих нор.
Через три года, вернувшись сюда с мыслью вновь увидеть конечный пункт нашего рейда, я созерцал в сумерках удивительную живую фреску. Пятьсот антилоп-прыгунов шли плотной массой, сжатые обрывистыми берегами. Из самой гущи некоторые прыгуны взмывали дикими прыжками, планировали в четырех-пяти метрах над стадом и падали, пускаясь в новые прыжки. Закат золотил этот копошащийся поток в русле пересохшей реки.
Карци, Кгобуацеле и я еще два дня спускались по Носону. Однажды утром параллельно нам по краю высокого западного берега прошла львица. Она преследовала орикса, который вырисовывался на фоне неба в ста метрах перед ней с подветренной стороны. Ни хищница, ни ее добыча не обращали на нас ни малейшего внимания. Расстояние между ними таяло. Мы должны были присутствовать при смертельном прыжке, может быть, при обоюдной смерти, потому что порой кинжалы рогов орикса пронзают льва, прыгающего антилопе на спину. Но когда мы приблизились, вмешалась собака Карци, и схватка не состоялась.
Только на посту Тие-Рифирен («две реки» на языке африкаанс) мы почувствовали себя вновь ожившими. Это первое пересечение юго-западного «мешка» показало, что большой центральный буш Красной степи продолжается к югу, между Мололо и Носоном, и там, в безопасности, вне пределов досягаемости человека, даже самых отважных готтентотских охотников, процветала самая многочисленная в разнообразная фауна, равной которой я нигде не видел в Африке.