- Ждите, соединяю.
Через минуту, показавшуюся ему бесконечной, Рэм услышал в трубке голос Анциферова и тоже сразу узнал его.
- Анциферов слушает.
- Товарищ Анциферов? - переспросил растерявшийся разом Рэм, но тот оборвал его:
- Он самый. Какой такой Иванов?
И на этот случай у Рэма был заранее обдуманный ответ, и он поторопился его выложить:
- Вас беспокоит тот самый ваш переводчик, который работал с вами в сорок пятом году в Берлине...
Анциферов прервал его и сказал так, будто ждал именно его звонка:
- Младший лейтенант Иванов, Рэм, он же Роман, любитель стихов? Как же, как же...- И неожиданно, словно спохватившись, переспросил совсем другим тоном, резким и напряженным: - Иванов Рэм Викторович?..- И снова совершенно неожиданно переменил его на веселый и радушный, что было так на него не похоже прежде: - Как же, как же, старый боевой друг! Так неужели нам с тобой толковать по телефону! Некрасиво получается.
- Я и хотел попросить вас о встрече. По вопросу, который...
- А вот по какому, лично и скажешь,- не дал договорить ему Анциферов.- И не в казенном же кабинете нам, старым друзьям-товарищам, встречаться, не по-людски. Посидеть, как положено, помянуть, кого уже нет...
Слушая его, Рэм вдруг, сам не понимая отчего, заподозрил, что все это этот тон Анциферова, его веселая открытость, так, сколько помнил его Иванов по Берлину, ему не свойственная,- все это говорится не столько для него, сколько для кого-то третьего, кто мог их слышать. Или, пришло на ум Рэму, подслушивать.
- Давай, лейтенант, вот каким путем. Я постараюсь освободиться чуток пораньше, ну, скажем, в семнадцать тридцать, а в семнадцать сорок пять встречаемся в сквере у Большого театра, понял? Можно сказать, сцена у фонтана, если ты Пушкина читал. А там решим, где отметить встречу. Согласен?
И, не дожидаясь ответа, положил трубку, а Рэм опять долго прислушивался к мелким гудочкам, словно они что-то доскажут и объяснят.
Чтобы как-то убить время до назначенного часа, он пошел к площади Свердлова пешком.
Метель улеглась так же внезапно, как и началась, снег падал крупными, мягкими хлопьями, тут же из белого становясь на тротуарах и на проезжей части грязно-серым, вязкая жижа чавкала под ногами прохожих и колесами автомобилей, и, чтобы не хлюпать по этой мерзкой каше, от которой на душе становилось и вовсе тошно, он пошел бульварами до Пушкинской, а там до Большого - рукой подать.
На бульварах снег был празднично бел, ветви деревьев прогибались под его тяжестью, играли в снежки дети под присмотром мам и бабок, бегали взапуски и валялись в сугробах собаки, и Рэм подивился, как много их во все еще недоедающей, скудной Москве. И все это - нетронутая белизна снега, мирная тишина, лишь подчеркиваемая взвизгом трамвайных колес, уютные лица укутанных в оренбургские платки бабушек на скамейках,- все это так не вязалось с тем, что творилось у него на душе, что все случившееся с ним и с его семьей показалось ему наваждением, бредом, и стоит ему встретиться и поговорить с Анциферовым, и дурной сон развеется, вот как эта недавняя метель.
Он старался идти помедленнее, чтобы не прийти на встречу слишком рано, но ноги сами несли его торопливо и с надеждой, и у Большого театра он оказался на целый час раньше назначенного срока. Он стал ходить взад-вперед под колоннадой, тупо глядя на афиши, переходил на противоположную сторону, к ЦУМу, разглядывал витрины. А когда хватился и посмотрел на часы, было без двенадцати шесть, и на заснеженной скамейке у фонтана в сквере, под недавно заведенными в Москве неоновыми фонарями, чей неживой фиолетово-желтый свет делал лица людей похожими на лица утопленников, его уже ждал Анциферов.
Он не встал ему навстречу, не подал руки, и в глазах его, таких же непроницаемых, какими их помнил Иванов по Берлину, не было и следа той дружественности, которую услышал в его голосе по телефону Рэм.
- Садись,- не предложил, а приказал Анциферов,- в ногах правды нет.- И прибавил с вечной своей тайной усмешкой: - Как нет ее и выше.- И пояснил еще язвительнее: - Опять же Пушкин.- И ошарашил, как всегда: - А Пастернака я твоего читал, хоть и не дочитал. Ничего не понять, все прямо-таки как сплошной шифр. С чем пришел? - спросил в упор и тут же отвел взгляд, будто ответ его вовсе не занимал.
Иванов присел боком на скамейку, все заранее приготовленные слова разом вылетели из головы.
Анциферов и не стал дожидаться ответа, сам сказал, и Рэм вздрогнул от неожиданности:
- Тесть,- не спросил, а утвердил Анциферов,- Корелов Василий Дмитриевич. Так?
- Так...- только и мог выдавить из себя Рэм.
- И по этому поводу ты звонишь мне прямо на работу, среди бела дня?! Хорошо, хоть достало тебе ума, лейтенант, позвонить из автомата.
В голосе, каким он сказал это, Рэму послышалась не просто осторожность, но и что-то вроде опаски перед некой тайной, всесильной властью, сродни той, которую он сам испытывал перед Анциферовым.
- И чего ты ждешь от меня? - спросил тот, покосившись краем глаза вокруг, будто удостоверяясь, что за ними не следят.- Что скажешь? Что не виноват профессор?
- Не виноват,- набрался духу Иванов.- Я не только партбилет, я голову дам...
- Головы нынче не в цене,- оборвал его Анциферов.- А уж твоя-то...- Но мысли своей не договорил.- Не нам с тобой решать - виноват, не виноват, на это есть органы, суд, прокуратура. А партбилетом, гляди, не пробросайся, он тебе, может, больше головы пригодится, держи под замком. И язык - тоже. Тем более по телефону. И номер мой забудь, вычеркни напрочь. К тому же я перехожу на другую работу. В случае чего, твой я и сам знаю.
- Но ведь он даже не...- начал было Рэм, но Анциферов опять не дал ему договорить:
- Не - кто? - спросил так, будто заранее знал, что Рэм ему скажет.
- Он русский...- сказал Рэм и тут же осекся, поймав себя на том, что, произнеся эти слова, он вступает в сговор, принимает правила игры тех, кто приходил за тестем и увел его и от воли которых теперь зависит судьба Василия Дмитриевича.
- Русский,- согласился Анциферов, и Рэм прочел в его глазах не привычную насмешку, а, как показалось ему, откровенное презрение. Долго глядел на него все с тем же презрением в глазах, потом отвернулся, сказал, будто подводя черту: - То-то и оно. Кабы не так, то советский суд можно бы обвинить именно в том, что ты, как я понимаю, имеешь в виду. И это уже был бы не судебный, а политический вопрос, а уж это - не нашего ума дело. И - точка.- Встал, натянул поглубже на голову заснеженную каракулевую шапку пирожком, сказал, уже отворотясь от него: - Вот уж не думал, что ты...- Но и на этот раз не договорил, пошел было прочь.- И запомни - ты мне не звонил, мы с тобой не встречались. И вот еще что...- закончил с привычной своей непроницаемой насмешкой,- если уж пришел за советом, зря ты Мефистофеля на Пастернака променял.- И через несколько шагов стал неразличим за вновь посыпавшим густым снегом.