Заявление о нейтралитете Италии, сделанное в тот момент, когда немцы начали свою первую военную кампанию, вызвало одобрение народа на площадях и благоприятную реакцию на бирже. Этой пацифистской тенденции сопротивлялся изо всех сил только Бенито Муссолини, которому не давали покоя лавры Гитлера, за три недели захватившего Польшу, но большинство итальянских военных экспертов не поддерживало политику силы. Они знали, что войска не подготовлены и плохо экипированы, и на успешные боевые действия рассчитывать не приходится.
Сделав ставку на мирные перспективы, Эдисон Монтальдо и Альдо Субиаки получили тогда немалые доходы благодаря смелым операциям на бирже. И вот теперь этот звонок.
После обычного обмена приветствиями Эдисон услышал давно ожидаемую фразу, от которой сердце его учащенно забилось.
– Пришло время срезать розы, – внушительно сказал ему друг.
– Ты в этом уверен? – спросил Эдисон.
– Абсолютно, – ответил тот.
Это были условные слова на случай, если Италия будет готова вступить в войну на стороне Германии против сил союзников. Итак, военный конфликт становился неизбежным, и нужно было незамедлительно изменить выбранную ими раньше экономическую политику, рассчитанную на нейтралитет, чтобы иметь прибыль с биржевых операций, которые они предпринимали.
– Майские розы? – решил уточнить Эдисон.
– Майские или июньские, – подтвердил Альдо.
Морщина на лбу Монтальдо обозначилась сильнее, и он глубоко вздохнул.
– Всегда рад слышать тебя, – сказал он. И добавил: – Надеюсь скоро увидеться.
– Скорее, чем ты думаешь, – пообещал влиятельный друг.
Эдисон положил трубку и почувствовал себя во власти сильнейшего волнения. Как это часто с ним бывало, оно переросло в чувственное возбуждение. Он вышел из кабинета, пересек внутренний дворик и через служебный коридор прошел на кухню.
Джильда, повариха, месила тесто. Увидев входящего хозяина, она откинула тыльной стороной руки волосы со лба и улыбнулась ему.
– Мы нашли кормилицу, синьор, – объявила она.
Из радио, стоящего на буфете, лилась песенка в исполнении трио Лескано: «Они говорят о любви и тюльпанах…»
Ни слова не говоря, Эдисон втолкнул повариху в соседнюю комнатку, служившую кладовой, и запер за собой дверь. Расстегнув брюки, он задрал ей юбку и грубо овладел ею. Джильда почти не протестовала и, опираясь на доску для рубки мяса, способствовала проникновению. Это было короткое и внезапное сношение, которое так нравилось Эдисону, Футляр с платиновым колье в кармане пиджака колотился о его бок, в то время как он сам с нарастающим наслаждением ощущал под собой горячую податливую плоть Джильды.
Глава 3
Эстер откинулась на подушки шезлонга и устало улыбнулась горничной, которая только что заботливо накрыла ее голубым шерстяным пледом. Она так ослабела после родов, что даже мягкому покрывалу и теплому июньскому утру не удавалось согреть ее.
– Вам больше ничего не нужно? – озабоченно спросила Анджелина, перед тем как оставить синьору одну в беседке, где она захотела уединиться.
– Иди же, иди, – приказала Эстер, не отвечая ей.
– Я вернусь через полчаса, – пообещала девушка, поправляя складку пледа.
Эстер подождала, пока Анджелина удалится по аллее, и отдалась ощущению тишины, пронизанной ласковым солнцем, шорохом листьев и жужжанием насекомых, тишины, благоухающей ирисом и розами, с солоновато-горьким привкусом слез. После каждых родов у нее наступали эти приступы плаксивости. Но на сей раз слезы текли особенно обильно.
Она сунула руку под плед, достала из кармана домашнего платья пахнущий розовой водой батистовый платок и промокнула глаза. Новорожденная, появившаяся на свет такой маленькой и хрупкой, ранила ей не только тело, но и душу. Эта девочка была единственной из четырех детей, которую зачали в совокуплении желаемом, хотя и греховном, она была единственной, на чьем лбу никогда не появится ямка, как у всех Монтальдо.
Эстер чувствовала, что душа ее разрывается. У нее не было никого, кому она могла бы излить свое горе и свою радость, никого, кто мог бы ей посочувствовать и помочь. Она провела рукой по виску и усталым движением поправила прическу.
Острая боль, словно удар стилетом, пронзила ей грудь, затвердевшую от болезненного мастита. Это несчастье повторялось после каждой беременности и мешало ей самой кормить детей грудью, как ей всегда хотелось.
К счастью, в деревнях вокруг озера было нетрудно найти хорошую кормилицу. Ею стала Джиромина, здоровая, крепкая, хорошо сложенная женщина, с улыбающимся лицом, большими добрыми глазами, сама недавно ставшая матерью. Она нравилась Эстер своим искренним заразительным смехом, хотя оптимизм кормилицы и не мог ее успокоить.