Ему вдруг страшно захотелось, чтобы она уже вернулась, — вот славно было бы сесть перед нею на пол, прижаться головой к ее коленям и поделиться с нею всем, что накопилось в его душе. Своей тоской, своей непреодолимой ревностью, недавним кошмарным видением привокзального сквера с гомосеками, и, наконец, последними похождениями с отмычкой, приведшими его к голому телу Перезвонова в ванне. Она поняла бы его и пожалела, как жалела когда-то, в счастливую пору их совместной жизни, и тогда он предъявил бы ей начатый сегодня незапланированный роман. А она бы восхитилась и опять поверила в него, и стала называть его прежними ласковыми именами, от чего в груди у него рассосался бы ядовитый сгусток неприкаянности и сиротства.
Но Габи, хоть и впрямь вернулась, оказалась совершенно недоступной и глухой не только к проблемам Дунского, но ко всем проблемам вообще — она подозрительно крепко спала, не позаботившись погасить свет и надеть ночную сорочку. Это было удивительно — она всю жизнь уверяла его, что не может уснуть при свете. А уж о сне без ночной сорочки и говорить было нечего.
И — о чудо! — разглядывая ее загорелую гладкую спину, едва прикрытую простыней, Дунский ощутил, как в нем шевельнулось забытое за этот месяц желание. Он даже приподнял простыню и потянулся было коснуться кончиками пальцев влажной от духоты кожи Габи, как вдруг заметил в ее руке пустую бутылку из-под виски — ту самую, которую он, уходя, оставил возле постели на три четверти полной. Неужто она одна выпила все содержимое бутылки? Тогда не удивительно, что ей не мешала ярко горящая под потолком лампочка.
Бережно разжав ладонь Габи, Дунский вынул из нее бутылку, и слегка тряхнул жену за плечо в надежде, что она проснется и расскажет ему, какая трагедия заставила ее напиться в полном одиночестве. Потому что так напиться ее могла заставить только трагедия, не меньше. Но надежда была напрасной— тело Габи стало непривычно тяжелым и неподвижным, словно чрезмерное количество алкоголя превратилось там в свинец.
За окном уже начало светать, и на Дунского внезапно навалилась каменная усталось. Он сбросил сандалии и, не найдя сил снять шорты и майку, пластом рухнул на постель рядом с Габи.
Ночной привратник был уже немолод, и ему с каждым годом становилось все трудней пробуждаться после неудобного сидячего сна за конторкой. Пожаловаться на неудобство он никому не мог, так ему вообще не полагалось спать во время дежурства. Но не спать он тоже не мог, хотя, если бы хозяин об этом проведал, его бы немедленно уволили. Постоянная опасность разоблачения выработала у привратника удивительно прозрачный сон, сквозь который он был способен фиксировать все происходящее в вестибюле и на освещенной площадке за стеклянной парадной дверью.
Так он уже с полчаса назад зафиксировал нервно фланирующую перед входом элегантную дамочку не первой молодости, воображающую себя пригодной кандидаткой на конкурс красоты. Долгие годы бессмысленного томления за конторкой отеля развили в привратнике философский склад ума и умение разбираться в людях, особенно в женщинах. Нервная дамочка скорей всего поджидала кого-нибудь из постояльцев отеля, очевидно не решаясь позвонить и войти.
Объяснений такому поведению могло быть несколько — может, постоялец задолжал ей деньги, может, он был вовсе не постоялец, а неверный муж, заночевавший у постоялицы, а может эта дамочка хотела к кому-то проникнуть, но боялась засветиться перед прислугой отеля. Привратник, не разлепляя ресницы, взглянул на часы — пора было отпирать. А жаль — если бы удалось протянуть еще минут десять, у дамочки возможно не хватило бы терпения, больно уж была она нервная. Тогда она все же стала бы звонить в ночной звонок, так что разбудила бы его и он бы открыл лично ей, за что ему вполне могли бы перепасть чаевые.
Но ничего из этого сюжета не вышло, потому что хозяйский сын выполз в вестибюль проверять готовность автомата с прохладительными напитками и попрекнул привратника за то, что дверь все еще заперта. Привратник нехотя поднялся из-за конторки, открыл дверь и выглянул на улицу — якобы для того, чтобы выяснить, какая там стоит погода. Он мог бы, не вставая с места, произвести операцию отпирания двери простым нажатием кнопки на конторке, но ему хотелось дать нервной дамочке знак, что путь открыт — любопытно было, как она себя поведет.
Она не заставила себя ждать, а стремглав влетела в вестибюль и, цокая каблучками, помчалась вверх по лестнице. «К мужику спешит», — поставил диагноз привратник, без особого аппетита разглядывая хорошо видные снизу поспешные движения маленьких полушарий, обтянутых тонкой тканью модных брючек. Они были не в его вкусе — он предпочитал у женщин округлости более крупные и плотные.