Екатерина Дмитриевна вздрогнула и откинулась на спинку кресла. Однако, я успел завладеть ее руками и начал покрывать их поцелуями.
— Это не вы, а я во всем виноват. Со мной случилось наваждение, я не сумел совладать со своими чувствами (какая женщина не найдет в этом извинение). Вы так прекрасны (а я был в стельку пьян), я не знал, что творю (знал, мерзавец!)…
— Нет, нет, не вините себя, это не вы, а я виновата, я, я…
Дальше она продолжить не смогла. Я восстал с колен, заключил ее в объятия и надолго припал к губам.
Что бы ни говорила Екатерина Дмитриевна, как бы ни корила себя, считая, сообразно существующей морали, виноватой во всем, я не собирался делить с ней ответственность. Я поступил, как скотина не потому, что ЭТО произошло, ОНО должно было произойти, не раньше, так позже, моя вина была в том, что это случилось так скомкано и грубо.
Мой затяжной поцелуй окончился внезапно обмороком красавицы. Я не стал звать на помощь, а, взяв ее на руки, отнес в спальню.
Когда я опускал тело на постель, оно немного ожило и даже обняло меня за шею.
Я бережно уложил хозяйку и продолжил то, что начал в гостиной. Она уже оправилась настолько, чтобы отвечать на мой поцелуй робкими, неловкими губами
Я все крепче сжимал ее в объятиях. Говорить мы не могли, было не до того, да и губы все время были заняты. Катя задыхалась, но не отстранялась от меня, пока я сам не дал ей возможности вздохнуть. Она совсем не умела целоваться и не догадывалась дышать носом.
— Подожди, — прошептал я — Дай мне свои губы. Делай как я
Училась она очень быстро. Поцелуи делались все более глубокими и долгими. Я просовывал язык между ее зубами, и она отвечала мне тем же. Меня опять понесло. Я начал сдирать с нее капот, под которым ничего не оказалось. Это так меня завело, что я набросился на нее, не успев снять даже сапоги.
Я как-то читал в воспоминаниях прелестной женщины, актрисы Татьяны Окуневской, о том, как во время первой близости ее будущий муж, писатель Горбатов, овладел ею в сапогах. Это так ее шокировало, что запомнилось на всю жизнь.
Не знаю, чем руководствовался Горбатов, у меня были смягчающие вину обстоятельства. Сапоги Ивана Ивановича, покойного купца, были мне малы и, чтобы их снять, требовалось слишком много времени. Допустить, чтобы обнаженная, в разодранной одежде, пылающая желанием женщина будет ждать, пока я, чертыхаясь, прыгаю на одной ноге по комнате, стягивая с себя тесную обувь, я не мог. Пришлось пожертвовать эстетикой ради страсти.
Мне показалось, что Екатерина Дмитриевна этой детали значения не придала.
Ей, как и мне, было не до того. «Отложенная» чувственность, мучавшая ее многие годы, теперь выплеснулась в такую страстную ярость, что она забыла обо всем, даже о незапертой двери спальни.
…Пока еще неопытная, действующая на инстинктax, эта женщина была поистине прекрасна в своей ненасытной страсти…
Мы катались по ее широкой пуховой кровати, соревнуясь в силе объятий…
Первым опомнился я. Вчерашняя пьянка, бессонная ночь и нынешнее угнетенное раскаяньем утро подорвали силы, и я вскоре сдался на милость победительницы.
— Может быть, сначала пообедаем? — робко предложил я, когда почувствовал, что больше никакая сила не сможет заставить меня повторить то, что мы только что делали.
— Ты меня любишь? — спросила Катя, выгибая свое прекрасное тело, одетое только в обрывки капота.
— Люблю, — сказал я, проглотив слово «конечно».
Все происходило слишком быстро и так по-другому, чем с Алей, что я сам еще не разобрался в своих чувствах.
— И ты меня не презираешь?
— Послушай, милая, давай эту тему больше не поднимать. Я не твой современник, и у меня другое отношение к женщинам.
— Хорошо, иди в столовую, я хочу одеться.
— Жду тебя, — сказал я, почти целомудренно поцеловав ее в щеку, — приходи скорее.
Мне, в отличие от Екатерины Дмитриевны, как я еще ее по инерции называл, привести себя в порядок было несложно: подтянуть брюки и надеть сюртук.
В столовой я наткнулся на понимающий, насмешливый взгляд Марьяши, но не пожелал на него ответить.
— Можно накрывать, — сказал я ей. — Екатерине Дмитриевне уже лучше, она скоро выйдет.
Марьяша, откровенно хмыкнула и, оценивающе осмотрев меня, отправилась на кухню, демонстративно качая бедрами. Девушка она была очень приятная, но сейчас мне было не до того.
— Подали обед? — спросила, входя в комнату, Катя.
Она надела голубой шелковый капот и небрежно сколола волосы шпильками. Обычно Катя носила гладкую, разделенную спереди на прямой пробор прическу с локонами на затылке. Сейчас, когда ее волосы были во взъерошенном, живописном беспорядке, она сделалась совершенно неотразимой.
— Господи, как ты хороша! — только и нашелся сказать я.
В ответ в глазах женщины сверкнуло такое откровенное желание, что я мгновенно притушил восхищение.
Марьяша подала обед. Мы ели, перебрасываясь ничего не значащими репликами. Екатерина Дмитриевна, в конце концов, не выдержала и заговорила на самую интересную для себя тему.
— То, что у нас случилось, очень безнравственно?
— Не знаю, это каждый решает сам для себя. Во всяком случае, это нормально. Мы — часть живой природы и, хотя ограничили свою жизнь нравственными нормами, от этого не перестали быть млекопитающими…
Не знаю, на сколько ее устроил мой туманный ответ, но она вдруг спросила о другом:
— Вы откуда-то знаете Островского?
— Почему бы мне его не знать, он же классик..
— Его пьесы появились только в прошлом году, и комедию «Утро молодого человека» я получила в списке, который вы не могли видеть…
— Тебе хочется узнать, кто я такой? — прямо спросил я. — Тебя не устраивает версия с летаргическим сном?
— Нет, не устраивает, тем более теперь, когда наши отношения вышли за… за рамки, за рамки знакомства, — дополнила она. — Вы знали о Жорж Санд, о которой я якобы упоминала, теперь Островский… Думаю я имею права знать, с кем… меня свела судьба
— Если интересно, изволь. Я действительно попал в ваше время из конца восемнадцатого века, но в восемнадцатый попал из начала двадцать первого. В мое время Жорж Санд стала мало известной старинной писательницей, а Островский давно умершим классиком. Тебя устраивает такая правда?
— Вы, вы это говорите серьезно? — побледнев, спросила Кудряшова. — Значит, не было пятидесятилетнего сна, и вы — путешественник, вроде доктора Гулливера?
— С Гулливером я себя как-то не сравнивал, но что-то общее у нас с ним есть. Вы разочарованы? — ответил я, опять переходя на «Вы».
— Значит, я в любую минуту могу вас потерять, — пришла к неожиданному выводу Екатерина Дмитриевна.
Я бы на ее месте больше интересовался не будущим, а настоящим. Не так часто встречаются в жизни пришельцы из других эпох.
— Это возможно, но не обязательно. В ваше время из восемнадцатого века я попал не совсем случайно вернее, по стечению обстоятельств, в которых присутствовало, не желание, а… Короче говоря, почти по своей воле.
— Значит, то, что мы делали ночью, не стыдно? — опять сменила она тему, вернувшись к более важным обстоятельствам наших отношений.
Она почему-то часто, говоря о чем-то для себя значительном, по два раза повторяла одно слово. Это создавало определенный шарм. Вот резкая смена тем мне нравилась меньше.
— Во все времена люди к таким вещам относились по-разному. Все зависит от религии, культуры, национальных традиций. В мое время к этому относятся терпимо.
— А как отнеслись вы? — прямо спросила она, глядя мне в глаза.
— Честно говоря, я очень переживал, что поступил так, сделал это, ну, то, что у нас получилось, так быстро и грубо. Я считал себя виноватым, да и сейчас считаю, что воспользовался вашей минутной слабостью, нет не слабостью, а неопытностью… Мне очень хотелось… быть с вами, но немного по-другому…
— Как по-другому? — произнесла она почти без голоса.
Я перегнулся через стол, взял ее руку и поднес к губам.
— Если ты не против, то сегодня ночью это узнаешь…