Ни книг, ни бумаг. Даже журналов нет. Урсула уткнулась в свою книгу. Хорошая книга, сама выбирала: Энтони Троллоп «Попенджой ли он?» Ей действительно хотелось почитать эту книгу, но сегодня никак не удавалось сосредоточиться. Насколько мелодраматично будет — взять и избавиться от имущества Джеральда? Нужно ведь считаться с чувствами девочек. Но что делать со всем этим добром? Не далее, как сегодня утром, Урсула получила письмо из американского университета, в котором ее почтительно просили оказать им честь сделаться хранителями рукописей Джеральда.
— Папочкины рукописи! — возмутилась Хоуп, словно речь шла об осквернении могилы. — Нет, ты не можешь, ты не сделаешь этого!
— По крайней мере, сдери с них деньги! — посоветовала Сара. — Хотя, судя по моему опыту, легче выжать кровь из камня.
Хранитель университетской библиотеки похвастался, что ему удалось собрать обширнейшую коллекцию рукописей современных писателей. Университету уже принадлежали три рукописи Джеральда Кэндлесса, три драгоценных манускрипта с поправками автора, и хранитель мечтал заполучить что-нибудь еще. Урсула начала понимать, что нельзя попросту вырезать иностранные марки с конвертов, а содержимое выбрасывать. Придется читать почту и порой даже отвечать. И вот она прокралась — так Троллоп описывает обычную женскую походку, но в данном случае этот глагол на редкость уместен — в кабинет Джеральда и открыла шкаф, где хранились рукописи.
Но сперва она помедлила на пороге, оглядывая комнату чуть ли не со страхом. Здесь все пропитано Джеральдом, его мощным, пугающим присутствием. Тело под землей, а личность осталась здесь, привязанный к земле дух. Как он однажды выразился в своей рукописи, на одной из исписанных корявым почерком страниц, которые она так усердно разбирала, перепечатывая? Пришлось поискать это слово в «Энциклопедии Чемберса» — там его не оказалось, — потом в кратком Оксфордском словаре. Там оно значилось: «психопомп». Проводник душ умерших в подземный мир. Здесь, в кабинете Джеральда, она явственно ощущала, что психопомп еще не приходил за ним. Что-то ему мешает. Быть может, неукротимая энергия Кэндлесса, этот пристальный взгляд темных глаз, это навязчивое присутствие, сексуальность, неизжитая даже с возрастом, даже после долгого воздержания.
Ее пробрала дрожь. Джеральд говорил: не бывает, чтобы человек содрогнулся от потрясения, от какого-то неприятного открытия, это выдумка романистов. Но Урсула дрожала и понимала: озноб не пройдет, пока она не выйдет из кабинета. Нужно вынести отсюда самое ценное — рукописи, заметки, первые издания, а потом запереть дверь и выбросить ключ. Запереть дверь, вызвать плотников, поручить им убрать дверную раму, заложить дверь кирпичом и заклеить сверху обоями, превратить кабинет в потайную комнату, запечатанную, со временем — забытую. Она догадывалась, что сказали бы по этому поводу девочки.
Пока родители живы, дети остаются детьми. Родительский дом по праву принадлежит им, сентиментальный храм их сердец. В любой момент они могу вернуться сюда, найти здесь убежище, хотя у них давно есть собственные квартиры. Сара и Хоуп рвутся поучать мать, как обустроить в дальнейшем Ланди-Вью-Хаус. Кабинет для них — святая святых. Хоуп охотно превратила бы его в часовню.
Наконец Урсула открыла шкаф и заглянула внутрь. Там оказалось больше бумаг, чем она помнила, — рукописные черновики Джеральда, ее перепечатки, наброски незаконченных романов, порой всего одна или две главы. С ним такое случалось: начнет новую вещь — и тут же она приестся или не пойдет. Тогда он злился, ходил надутый, пока не появлялась идея получше. Урсула и не думала винить его за это, в те годы ей и в голову не приходило упрекать его за периоды плохого настроения, но Джеральд счел нужным пояснить: «Это моя жизнь, понимаешь? Другой у меня не будет. Вся моя жизнь вложена в это».
Она не вполне понимала, что он хотел сказать. Разве он не достиг успеха, славы, денег, разве у него нет жены, дочерей, дома?
— Я вложил свою жизнь в это, — повторил он. — Иначе мне было не спастись. Когда работа останавливается — это смерть. Я умираю. Потом воскресаю. Но сколько раз можно умереть до того настоящего, последнего раза? Скажи, если знаешь.
«Это» — так он называл свою работу. Краткое, очищенное от определений местоимение.
Здесь, среди черновиков, превратившихся в опубликованные книги, не менее десятка его «смертей». Урсула перевела взгляд на рабочий стол и кое-что заметила: корректура, которую он правил в день своей смерти, по-прежнему лежала слева от машинки, но груда бумаг, высившаяся в тот день справа, исчезла. Хоуп ничего не смогла сказать матери по этому поводу, говорила только, что в кабинет не заходила, ей этого не вынести, а Сара даже не поняла, о чем речь. Дафна Бетти, хотя и разумная женщина, восприняла бы расспросы как обвинение в воровстве. Можно подумать, она покусится на сотню страниц неразборчивой машинописи!
Сидя в гостиничном номере, Урсула постаралась выбросить из головы мысль о пропавшей рукописи и прочесть первую главу Троллопа. Она уже читала этот роман, но перечитывала с удовольствием. В девять часов она заглянула в детскую. Ее подопечные крепко спали, мальчик прижимал к губам руку с игрушкой. Урсула выключила телевизор и вернулась в родительскую спальню. Там она оставалась, читая и размышляя, до половины одиннадцатого, пока не вернулись мистер Хестер и мисс Томпсон.
На первый взгляд предложение показалось ей неприемлемым, из тех идей, которые вроде бы не причинят никому ущерба, даже не поставят в неловкое положение, но почему-то пугают.
— Роберт Постль хочет, чтобы ты написала воспоминания об отце?
— Сначала он обратился к Хоуп, — уточнила Сара. — Не знаю уж, с какой стати. Тебя он просить не станет, вся идея в том, чтобы о знаменитом человеке написал кто-то из его детей.
Дочери даже не поинтересовались, не удручает ли ее разговор о покойном муже. И хорошо, что Роберт Постль не обратился со своим предложением к ней, а то как бы с ее языка не сорвалась грубость или опрометчивые слова, о которых Урсула могла пожалеть впоследствии.
— Ты этим займешься?
— Я решила попытаться. Может, это как раз для меня.
Урсула прекрасно понимала дочь. К тридцати двум годам, после семи лет преподавания в Лондонском университете, Сара сумела опубликовать всего одну книгу — свою докторскую диссертацию. Воспоминания об отце вряд ли могли заменить ученый труд и повысить ее академическую репутацию, но с их помощью она могла добиться кое-чего поважнее: предстать перед публикой, составить себе имя. Если повезет, книга станет бестселлером. Сара заговорила о современной моде на биографии знаменитых родителей, привела известные примеры, но Урсула и так уже знала, о чем речь. Оставалось только надеяться, что лично от нее много не потребуют.
— Начну на следующей неделе, так что до начала семестра у меня в запасе два месяца.
— Начнешь писать?
— Сперва нужно собрать кое-какой материал.
Урсуле хотелось, чтобы дочери хоть иногда называли ее мамой, мамочкой или по имени, против этого она не возражала. Сара порой окликала ее «Ма!», но Хоуп, после того как Джеральд объявил «мамулечку» слишком детским словом и посоветовал придумать другое обращение, вообще никак не называла мать. Другое обращение так и не нашлось, хотя Сара придумала вариант, не слишком, впрочем, во вкусе Урсулы. И все же она радовалась — несоразмерно, унизительно радовалась этому «Ма!», слыша его примерно один раз за визит.
— Нужно разобраться с происхождением отца, его родственниками, установить, по возможности, предков. Я почти ничего не знаю про его родителей, наших бабушку с дедушкой. Его звали Джордж, а ее Кэтлин, они жили в Ипсвиче. Он был типографом, а она медсестрой. Об этом упомянуто в некрологе, напечатанном в «Таймс».
— И в его свидетельстве о рождении, — подсказала Урсула.
— Верно. Надо взглянуть на него. Бабушка с дедушкой умерли задолго до нашего рождения, так?