— К вам гости тут, — объявила утром третьего дня дежурная.
— Должно быть, Птица.
— Тут их целая стая. Но пить не позволено. Проверю.
— Конечно, конечно. Но где же они?
— В приемной балагурят. Веселые. — Она вышла, и через минуту вплыла стая. Делегация театра «Голос» в лице моего завпоста, двух актрисок молодых и короткоюбких и пожилого уже актера.
— Вы так интересно рассказывали, что я привел вот этих совершенно замечательных людей, они тоже хотят послушать.
— Вот уж чего не ждал, чего не ведал… Чего ж там интересного? Эпоха та еще была… Правда, весело становилось временами.
— А, может, мы того? Для веселья. У нас есть.
— Меня выгонят отсюда с волчьим билетом. И так у меня тут привилегии.
— Вам положено, — заворковала артисточка, а старикан тем временем раскладывал принесенные яблоки, любительскую колбаску, свежую зелень.
— Там был такой Сема, — блистательно поглядела мне в глаза вторая длинноногая.
— Вы знаете, таких красивых, как вы, тогда было маловато. Театр периферийный, хотя и море рядом, а все больше старенькие или некрасивые, домашние какие-то. А вы как порыв свободного ветра.
— Скажете тоже. Расскажите про Сему. Пожалуйста.
— Ну, Сема — это тоже целая эпоха. Только начнем издалека. Сколько я вчера надиктовал вашей памяти?
— Две небольшие главки.
— Ну, так будет третья. Назовем ее «Узы».
— Давайте вначале коньячку. Коньячку можно. Он лечебный.
— Только, если услышите шаги, прячьте.
— Естественно. Так что там про узы?
Узы
Зинаида была сильной женщиной. И силу эту два раза в неделю усугубляла, облачившись в интересный балахон и делая то, что велел гуру. Клубилось мутными облаками время всеобщего постижения таинств духа через искусство наносить удары. Зинаида, в просторечии — Зинка, работала программистом в одной небольшой конторе, похожей на институт, но, возможно, это был институт, похожий на контору. И совсем Зинку украшало то, что она посещала лито при многотиражке. Чередование поз, ударов и верлибров составляло значительную часть ее быта. В оставшееся от постижения тайн бытия и духа время Зинка воспитывала двух малюток раннего школьного возраста.
Жила она в комнате веселого и, возможно, счастливого общежития, но настал день, когда слово Очередь приказало долго жить, и явилось другое слово, приятное и долгожданное, — Квартира. Трехкомнатная, отдельная, великолепная, хотя и на первом этаже. «Разнополые мои», — удовлетворенно констатировала хозяйка нового жилища про своих детей. Деток. И тут же она стала рифмовать слово «разнополые» с другими бытовыми словами.
Перевозить в квартиру из общежития было нечего. Что можно вместить в одну комнату? Некоторые, правда, вмещают. И стенки, и крынки. Героическая мать-одиночка не вмещала в свою комнату ничего, кроме казенного шкафчика и двух коек. Зато теперь не спеша и раздумчиво стала приобретать. А приобретать было на что. Во-первых, она была рачительной хозяйкой и откладывала, а во-вторых, имелся и папа на Севере. Часть своих денег он держал на сберкнижках Зинули, часть в кофейных банках, завернутых в полиэтилен, или в полиэтилене, вставленном в кофейные банки, она так никогда и не могла запомнить, но где они были зарыты, знала. Папа показывал сам.
Квартира блистательная и прекрасная обставлялась Зинкой не спеша и основательно. Гарнитур «полубарокко». Сервизы — столовый, чайный, кофейный. Не очень дорогие, но в тон обоям. Столовый под гостиную, двенадцать персон, чайный под детскую на шесть и кофейный под цвет алькова. Тоже шесть. Но были еще и утренние изящные чашечки и блюдечки на две персоны. Сделано в Харбине в смутные времена белогвар-Дейщины и вавилонского столпотворения. Куплено по случаю, так как нельзя было не купить. Паласы, ковры, прочие предметы не заслуживают описания. Описания заслуживает картина неизвестного мастера, выполненная в кубистической манере и изображавшая, по всеобщему мнению, совсем не то, что было указано в сопроводительном документе (картина была комиссионная). Там стояло: «Песня Сольвейг».