— Если б вы только знали, как вы правы! Если бы знали… — после чего так же резко отстранился, как и приблизился.
Курт удивился и даже открыл было рот, видимо намереваясь что-то мне возразить, но… глянув мне в глаза, неожиданно передумал. Сел на водительское место и повернул ключ зажигания.
Старый и слабосильный мотор ещё фиатовской копейки негромко затарахтел, мелко подрагивая выхлопной трубой, подвязанной проволокой к днищу машины.
Погазовав и дав машине, что называется, «пропердеться» после долгой стоянки, Шредер достиг устойчивой работы двигателя и включил первую передачу. Копейка вздрогнула и нехотя покатилась вперёд, постепенно набирая скорость. Курт молча переключал передачи, выкручивая в нужную сторону руль.
Говорить больше не хотелось. Я молчал, мимоходом созерцая проплывающие мимо подмосковные пейзажи и погрузившись в собственные размышления. А подумать было о чём. Странно, но почему-то раньше я как-то не задумывался над тем, с чем могу столкнуться. Мой осведомлённый разум человека 21 века не позволял всем подряд вешать лапшу мне на уши. Да и многолетний опыт обеих дополнительных жизней заставлял весьма скептически относиться к разного рода информации, не доверяя ей целиком и полностью.
Мы возвращались тем же путём, давя колёсами чахлую траву и временами расплёскивая неизвестно откуда взявшиеся в колее лужи. Странно, последний дождь шёл не меньше недели назад. Кажется, в процессе езды мы переехали мышку и двух лягух… И это, не считая целого сонма насекомых. Но это всё немцы! Фашисты, я бы даже сказал.
Так мы «домолчали» до самой электрички. Время уже перевалило за восемь вечера. Купив билетик, я вышел на перрон и стал разглядывать немногочисленных попутчиков. Ждать оставалось минуты три.
Вскоре из-за поворота показалась зелёно-красная морда пригородной электрички. И выглядела она как-то уныло и тускло. Состав остановился, двери открылись, и я шагнул внутрь.
Буквально в последний момент в тамбур, разжав автоматические двери, запрыгнула небольшая компания разномастно одетых людей. И, судя по их наглым рожам, покупкой билетов они даже не озадачивались.
Пройдя до середины вагона, я опустился на обитое драным дерматином сиденье и уставился в грязное окно. Ни возле меня, ни напротив никого не было, да и вообще в это время в Москву мало кто ехал. С работы возвращались обычно в другую сторону. Да и какая работа в субботу? А из Мытищ в Москву в это время разве что погулять можно отправиться. За окном начало темнеть, закрапал мелкий летний дождик.
Шумная компания из четырёх молодых парней непонятного возраста и одетых кто во что горазд, уселась неподалеку от меня. Громко смеясь и обзывая друг друга «весёлыми» матерными кличками, они обсуждали то ли недавнюю попойку, то ли драку, то ли ещё какое-то событие. Я особо не прислушивался, но эти весельчаки так орали, что их слова даже сквозь мои мысли пробивались.
— Ну ты, Блядун, вчера дал! Как ты жарил ту биксу⁈ У неё аж косички во все стороны так и летали!
— Да! А ты, Чобля, как её парню врезал? У того нос сразу набекрень стал! В кусты со второго раза улетел и больше не вставал, пока мы его девку на двоих раскладывали.
Уловив краем уха услышанное, я вдруг понял: не далее, как вчера эта четвёрка кого-то изнасиловала и избила, а теперь бахвалилась этим во всеуслышанье. Нашли чем гордиться… Дебилы!
Я невольно бросил на них взгляд.
«Блядуном» оказался чернявый смуглолицый парень лет двадцати с чёрными усиками и каким-то мерзко-скабрёзным выражением лица. «Чобля» смахивал на обычного тупого пэтэушника, любителя покачать железо по подвалам. Рядом с ним сидел вполне обычный парень с простым конопатым лицом и слегка раскосыми глазами. А напротив них развалился на сиденье четвёртый: белобрысый и долговязый шнырь. Он-то и смеялся громче всех над шутками своих товарищей и постоянно буквально шнырял глазами в поисках следующей жертвы.
«Сплошной интернационал, а не компания, — подумал я. — Маргиналы всех стран, объединяйтесь!». Этот девиз так и хотелось нарисовать на их рожах. Впрочем, слова к делу не пришьёшь. И пока они никого не задирали, трогать их смысла не было.
Но на душе стало ещё более погано, чем до этого. Многих нюансов этого времени я, конечно же, не помнил: слишком мал был. Однако и то, что начало твориться несколько позже, назвать «хорошей» жизнью порой язык не поворачивался. Начиная часов с семи вечера улицы моего родного Пятигорска стремительно пустели. И к восьми на них уже практически никого не было. Пустые трамваи одиноко светили фарами, обречённо следуя по рельсовому маршруту. Но ходили они тогда, кажется, даже не до десяти вечера, а где-то до девяти.