Повсюду ее встречали радостными приветствиями, и она едва успела избавиться от одного мешка, чтобы дружески пожать протянувшиеся к ней руки. Все вокруг услужливо помогали ей снять ношу. Вошла молодая женщина, и снова продолжился обмен приветствиями до тех пор, пока в комнату не позвали повитуху: они должны были обменяться парой слов, как того требовал обычай.
Повитуха любезно усадила крестную за стол. Вошла молодая женщина с кофе. И как ни отказывалась крестная, как ни убеждала, что уже сыта, ей на все возражали:
— Сестру отца неприлично отпускать из дому голодной, и это к тому же вредно такой молодой девушке.
— Но, во-первых, я уже не так молода, а во-вторых, служанки никак не хотели встать вовремя, поэтому я опоздала. Если бы дело стало только за мной, я давно бы уже была здесь.
К кофе были поданы густые сливки, и как ни отбивалась крестная и ни говорила, что она этого не любит, женщина бросила туда еще кусок сахара. Долго не соглашалась крестная, чтобы ради нее одной разрезали халу, но тем не менее ей положили приличный ломоть, и она его съела. Долго не хотела она брать и сыр, повторяя: «Это будет уже слишком». «Ты решила, что он постный, и поэтому не хочешь пробовать», — сказала женщина, и крестная смирилась. Но от пирожков отказалась наотрез. «Им здесь уже не поместиться», — повторяла она снова и снова. «Ты думаешь, они плохие, а ты привыкла, наверное, к гораздо лучшем», — услышала она в ответ. Что ей оставалось, как не попробовать и пирожков? На протяжении всех этих церемоний она выпила маленькими глотками первую чашечку кофе, и тут разгорелся новый спор. Крестная перевернула чашку — довольно было угощений — и попросила оставить ее в покое, иначе она заречется не пить больше кофе. Женщина сказала, что очень сожалеет, что кофе такой никудышный, что его никто не станет пить, а что до сливок, то она их так удачно сняла, как никогда. Что оставалось делать бедной крестной, как не позволить налить себе еще одну чашечку?
Повитуха уже давно нетерпеливо сновала вокруг них и, наконец, не удержавшись, сказала крестной:
— Если хочешь, чтобы я тебе помогла, скажи сразу, у меня есть время.
— А ты меня не подгоняй! — ответила та.
Но, поняв намек, бедная крестная, хоть и дышала, как паровой котел, глотала как можно скорее горячий кофе и в перерывах между глотками, к которым ее принуждал огненный напиток, сумела выговорить:
— Я бы давно была готова, если б мне не пришлось съесть больше, чем я могу, но я уже заканчиваю.
Тут она встала, распаковала мешки и вручила халы, одежду и подарок новорожденному — новенький блестящий талер, завернутый в материю с красиво вышитым пожеланием — и стала извиняться за то, что все это могло быть и лучше. Хозяйка дома громко повторяла на это, что совсем ни к чему было так тратиться, и что ей даже неудобно все это брать, и что если бы она знала, она бы не стала даже и говорить об этом.
Теперь настала очередь девушки заняться приготовлениями к крестинам, в чем ей помогали повитуха с хозяйкой. Всем своим видом старалась она произвести впечатление хорошей крестной матери: и нарядной обувью, и чулками, и даже веночком на изящном чепчике. Но дело шло слишком медленно, несмотря на нетерпение повитухи, и крестная все никак не могла справиться со своими обязанностями: то — одно, то другое делала она не так, как было надо. Тут вошла бабушка и сказала:
— Я тоже хочу зайти посмотреть на нашу прекрасную крестницу, — и сразу же заметила: — Уже дважды звонили — колокола, да и оба кума ждут во дворе.
Во дворе действительно сидели за глинтвейном оба кума, старый и молодой: отказавшись от новомодного кофе, который они и так могли пить каждый день, они ели старый добрый бернский суп из вина, жареного хлеба, яиц, сахара, корицы и шафрана — той старой доброй пряности, которая обязательно должна была присутствовать в обеденном супе в честь крестин, а также в закуске и в сладком чае.
Так они угощались, и старый кум, которого называли кузеном, всячески подтрунивал над мужем роженицы: сегодня, как говорил он, они не станут щадить запасы его вайнварма* — нечего на этом экономить, если уж заметили, как он в прошлый раз давал нарочному свой двенадцатимерный мешок, чтобы тот привез из Берлина шафран:
— На днях жена моего соседа, наверное, рожала, потому он и дал нарочному мешок и шесть крейцеров в придачу, поручив ему купить на эти крейцеры желтого порошку — одну или полторы меры, — ведь без него на крестинах не обойтись. Его жена тоже когда-то просила об этом же.
Тут вошла крестная, как солнышко ясное, и кумовья встретили ее традиционными приветствиями и потащили к столу; затем поставили перед ней полную тарелку вайнварма,[1] которую она должна была съесть, так как времени, как было сказано, у нее хватало, пока подготовят ребенка. Бедная девушка отбивалась руками и ногами и говорила, что уже объелась так, что едва дышит. Но они были беспощадны. И старики, и молодежь в шутку или всерьез твердили свое до тех пор, пока она не взяла ложку, и — о, чудо! — для каждой ложки нашлось местечко. Но вот появилась повитуха с хорошо спеленутым ребенком, надела ему на голову вышитую шапочку с бантом из розового шелка, сунула в рот подслащенную соску и попросила всех поторопиться, так как она лично, как ей казалось, все успела вовремя, а дальше уже их дело, когда им идти. Дитя обступили и, как водится, стали хвалить, а это был поистине очень милый малыш. Мать была польщена похвалами ее ребенку и сказала:
— Я бы и сама охотно пошла в церковь и помогла бы чем смогла, потому что, когда сам присутствуешь при крещении, всегда больше задумываешься над тем, что говорят при этом. К тому же мне так неудобно будет целую неделю не сметь выйти даже за порог дома, как раз теперь, когда все нужно сажать.
Однако бабушка возразила, что до такого они еще не дожили, чтобы жена ее сына, как беднячка, пошла в церковь через восемь дней после родов, а повитуха добавила, что ей не нравится, когда молодые женщины ходят с детьми в церковь. Они всегда боятся, как бы дома не случилось чего неладного, не могут как следует помолиться в церкви, а на обратном пути слишком торопятся, чтобы все успеть сделать, и, разгоряченные, заболевают и могут даже умереть.
Тут крестная мать взяла дитя, завернутое в одеяло, на руки; повитуха осторожно, чтобы не повредить симпатичный букет цветов на груди крестной, укрыла его поверх красивым белым крестильным покрывалом и сказала:
— Ну, идите с Богом!
Бабушка, истово перекрестившись, тихо благословила их. Мать проводила всю эту процессию до порога и воскликнула:
— Моя крошка, моя дорогая крошечка, я не увижу тебя целых три часа, я этого не вынесу!
На глазах ее выступили слезы, и она, смахнув их косынкой, вернулась в дом.
Крестная быстро шагала вниз по ложбине по направлению к церкви, держа в сильных руках резвое, здоровое дитя, а за ней шли два кума, отец и дедушка, которым и в голову не приходило помочь крестной, хотя на шапке молодого кума красовался побег майской зелени в знак того, что он холост, а в его взглядах на крестную угадывалась симпатия, скрываемая, правда, под маской безразличия.
Дедушка рассказывал о том, что в тот день, когда его самого несли крестить, была такая скверная погода, что никто уже и не надеялся пережить такое ненастье. Потом люди пророчили ему разное в связи с такой непогодой: одни — ужасную смерть, другие — удачу на войне; однако он спокойно дожил до сегодняшнего дня, и на семьдесят пятом году ему уже не грозят ни ранняя смерть, ни большая удача на войне.
Они прошли уже более половины пути, когда их догнала девушка, которая должна была нести ребенка домой после совершения обряда, в то время как родители и кумовья по старому доброму обычаю еще должны были дослушать проповедь. Девушка, вероятно, тоже не пожалела сил и времени, чтобы выглядеть красивой. Просидев за этим занятием, она опоздала и теперь хотела отнять ребенка у крестной, но та не согласилась, как ее ни уговаривали. Это была слишком удобная возможность показать красивому молодому крестному, какие у нее сильные и выносливые руки. Сильные руки у женщины настоящему крестьянину больше нравятся, чем нежные, — эти жалкие прутики, с которыми может сделать все, что угодно, любой проказник, если он по-настоящему этого захочет. Сильные материнские руки стали спасением для многих детей, у которых умер отец и матерям которых приходилось самим и пороть их, и вывозить на себе телегу домашнего хозяйства отовсюду, куда бы она ни закатилась.