Почерк был неровный, крупный, торопливый. Что–то трогательное и детское было в полном отсутствии знаков препинания. Видно было, что она очень торопилась, когда писала. На одну минуту его смутило то, что записка пахла фиалками.
Станет ли женщина, окруженная врагами, наспех, на клочке бумаги царапающая свое отчаянное послание, прислушивающаяся к шагам, — станет ли она думать о духах. Может быть, это просто мистификация или, что еще хуже, ловушка!
Наконец, непобедимая жалость взяла верх. Он поверил.
— Надо спасти ее, если возможно.
Афанасьев себя не узнавал. Твердый, суровый, осторожный, не имеющий других интересов, кроме партии и своей работы, он превратился в пылкого романтика и шел навстречу подозрительному приключению.
Что делать? Афанасьев стоял в раздумье. Благоразумие его испарялось, как дым. Страдающее лицо девушки произвело на него ошеломляющее впечатление, и он готов был немедленно ворваться в квартиру, где ее истязают.
— А что, если это повредит ей?
В это время в подворотне появился дворник.
Афанасьев обратился к нему:
— Послушайте, кто это сейчас подъехал на автомобиле к вашему дому? Девушка и два гражданина в сером?..
Дворник усмехнулся.
— Это, должно быть, на 20‑го номера, с третьего этажа — Алферовы. Барышня больная, сумасшедшая то–ись, а господа — ейные братья. Они к нам недавно переехали. Небось, барышня опять кричали?
Афанасьев не ответил. Он круто повернулся и пошел домой, сжимая записку в руке.
Вот какие события камнем обрушились на комиссара и камнем легли на его сердце. Он лег спать, и ночью тысячу раз вставал и перечитывал таинственное послание…
На другой день, под вечер, мучимый сомнениями, он отправился на Малый Власьевский.
Дом, в котором жила девушка, был пятиэтажный, узкий, похожий на гроб. Афанасьев долго смотрел на него. Окна язвительно подмигивали ему. Подъезд скалил зубы в насмешливой улыбке.
Он решил навести справки в Домкоме о людях, живущих в квартире № 20. С этим решением он вошел в подъезд, ища на стене доску с номерами квартир. Вестибюль был темный, стекла в подъезде забиты наглухо досками. На потолке уныло горела пятисвечная лампочка. По обыкновению мос
ковских лестниц, пахло кошками. Афанасьев шарил носом по стене, в тщетных поисках каких–нибудь указаний, где найти домком. Кто–то, шаркая ногами, спускался с лестницы. Афанасьев обернулся. Перед ним стоял… Тришатный…
Афанасьев остолбенел. Тришатный посмотрел на него в упор равнодушными рыбьими глазами.
— Здравствуй, дядя, — сказал он голосом, стертым, как старый пятак. Афанасьев пришел в себя.
— Что ты здесь делаешь, Николай?
Николай Иванович криво усмехнулся.
Афанасьева поразил его вид. Он постарел на десять лет. Голос его звучал глухо и устало, а лицо было страшно, — такое тупое, равнодушное отчаяние было в нем.
—Где ты был? — повторил вопрос Афанасьев.
— Был в гостях, в двадцатом номере.
— В двадцатом? — Афанасьев раскрыл рот от удивления. Было чему удивляться.
— Да, у моей любовницы.
— Кто она такая? — быстро спросил Афанасьев.
— Проститутка, — равнодушно ответил Тришатный.
— Как ее фамилия?
— Баронесса Шталь. Если хочешь, пойди к ней. Интересная женщина. Не знаю фамилии, под которой она теперь живет. Все равно. В двадцатом номере только одна женщина. Третий этаж, налево. Она очень гостеприимна …
Он усмехнулся,
— Прощай, дядя!
— Стой, — остановил его раздираемый яростью Афанасьев. — Как она выглядит?
Николай Иванович тупо поглядел на него, как будто не понял вопроса.
— Какое у нее лицо, волосы?..
— Обыкновенное. — вяло пожал плечами Тришатный. — Тебе понравится. Красивое, пожалуй. Рыжая. Мне все равно.
Он говорил сонным, монотонным голосом.
— У нее есть братья?
— Ах, ты про этих… Ну какие братья! Шпана. Коты. Прощай!
Он пошел к выходу, сгорбившись, шаркая ногами.
Афанасьев, вне себя от изумления, следил за ним, пока он не скрылся в дверях.
— Что с ним случилось? — подумал он. — Точно мертвый.
Что за чудеса!
Он покраснел, вспомнив, как чуть не попался на удочку.
Пошлая мистификация! Развлекающаяся проститутка!
—Дурак… дурак… а еще партиец! Нет, уж больше этого не повторится. Он плюнул и пошел в клуб.
В клубе его поймал Шварц.