— Кто это? — грозно обратился милиционер к Наташе.
— Мой брат, — ответила она.
ГЛАВА III. БЕЗ НАЗВАНИЯ.
Федька прочно засел на Хитровке. Изредка, между двумя ругательствами, когда под опорками сверкал снег, а над головой звезды, в едва намеченной памятью дали вставал черемуховый садик, отцовские мозолистые, но нежные руки, фабричные гудки, шуршанье приводных ремней, — все то, чего может быть и не было никогда, и что заслонялось тем, что было не так давно.
А было вот что:
Блестящая влажная палуба. Море… Соленый воздух…
Здоровая капитанская зуботычина, свернувшая ему челюсть и озлобившая душу, заставила его дезертировать.
Началась волчья бродячая жизнь. Под Ревелем его били; в лесу было холодно, болела грудь; в Нарве опять били в участке, переломали три ребра за краденную булку. И вот у него стали крепнуть клыки, а сердце обросло волчьей шерстью.
Первая революция застала его в Одесской тюрьме, куда он попал за драку в публичном доме.
Его отпустили на волю, до одури пронизанную весной, солнцем, громом…
Потом — Петроград…
Чем–то смутно недовольный, бродил он по Питеру до октября. В октябре поддался соблазну штанов–клеш, маузера и подсолнухов. Гонял в товарных вагонах по Союзу, отвоевывая у мешочников муку и соль. Пил. Пил. Он проспал революцию, и сон его был буйным и яростным. Проснулся Федька в опорках, на Хитровке, где звали его «Федька–Марафет».
Смутное беспокойство, заглушенное бахвальством удачливого вора, томило его. С завистью глядел он на случайно проходивших воровской квартал братишек–морячков.
Сердце ныло, как больной зуб. Он хотел уйти, попросить у кого–нибудь помощи, но было до тошноты стыдно, и мешало веселое и пустое отчаяние.
Однажды, когда стало невтерпеж, он пошел к сестре, к милой и доброй сестре Наташе. Федька ненавидел своего шурина, и когда, подойдя к окну домика в Петровском парке, увидел в ярко освещенной столовой скучное и недоброе лицо Николая Ивановича, злоба закипела в нем, и у него вспыхнуло жгучее желание убить Тришатного.
Наташа заплакала.
— Ей–богу, Наташа, чего ты, в самом деле… Я на мокрое никогда не пойду, — растерянно бормотал хитрованец.
— Айда в дом!.. Не мокнуть же здесь, — решительно сказал милиционер. Там разберем.
В комнате начался допрос в присутствии председателя домкома, Иеронима Шварца, агента ГПУ.
— Ваша фамилия? Имя?
— Федор Иванов.
— Судился?
— Две судимости, два привода.
— Почему вы прятались?
— Хозяина боялся. Он бы меня выгнал, а я хотел попросить у сестры
место для меня какое–нибудь сыскать.
— Что у вас за царапина на шее?
— Малость подрался тут с одним. Штаны в закладе были, так не хотел отдавать.
— Так. А вы выстрел слышали?
— Слышал.
— Почему же вы не поинтересовались, кто стрелял?
Федька помялся.
— Засыпаться боялся. Мне это опасно. Документы не в порядке.
В это время Иероним Шварц внимательно рассматривал револьвер Тришатного. Он понюхал дуло, едва заметно пожал плечами и обратился к Афа
насьеву:
— Вы достали пулю из стены? Она у вас? Дайте–ка ее сюда на минутку. Это — пуля револьвера системы «Маузер».
Афанасьев через плечо Шварца поглядел на пулю, перекатывающуюся по его ладони.
Они переглянулись.
— Выстрел был только один? — вполголоса спросил Шварц.
— Да, один.
— Гм!..
Они опять переглянулись. Допрос у стола продолжался.
— Ну хорошо, а видели вы кого–нибудь в саду?
— Видеть не видел, а выстрел слышал.
— Я все–таки не понимаю, почему вы спрятались, а не ушли.
— А куда же мне было идти, опять на Хитровку? Думал, утром хозяин пойдет на службу, тогда и я выйду.
— Скажите, товарищ Тришатный, — перебил допрос Шварц, — револьвер ваш был заряжен?
— Да.
— И вы ни разу из него не стреляли с тех пор, как в последний раз его зарядили?
— Этого я не помню! Нет, впрочем, одни раз бешеную собаку застрелил. А что?
— Да так, товарищ Тришатный… Тут есть кое–какие соображения.
Составили протокол. Милиционер встал и шумно вздохнул.
— Придется гражданина Иванова задержать впредь до выяснения всех обстоятельств дела.
Наташа побледнела. Тришатный, опустив глаза, вертел дрожащими пальцами ключ от сарая.
Федька стоял спокойно, но губы его прыгали, как будто он хотел заплакать.