– Именинница моя! Красавица ненаглядная! Сегодня ты не человек, а божество. Глаза сияют, а груди… два белых голубя, извини за банальный образ. – Он поцеловал ее в щеку, в нос, в губы.
– Подожди, Петр, – выскользнула Нина из рук Щелочихина, – ты слышишь? Кажется, первый гость досрочно припожаловал. Прошла к окну, тихо охнула. Черная «волга», сверкая лаком, остановилась перед воротами. «Кто бы это мог быть? – подумала Нина Александровна. – Такой черной „тачки“ ни у кого из приглашенных вроде бы не имелось».
Из машины выбрался Разинков, улыбаясь во весь рот, замахал руками, издали приветствуя хозяев. Сюрприз так сюрприз! Ему от своей дачи до коттеджа Петра Кирыча и ехать-то метров триста, но как не похвалиться перед друзьями новой автомашиной? Два дня назад самолично пригнал из Горького, взял «тепленькую», с конвейера, можно сказать, «выбил» по спецразнарядке. Визы Шляпникова оказалось мало, пришлось дать «на лапу» кой-кому в министерстве. Страшно спешил обделать дельце: нельзя было давать денежкам киснуть, единожды живем.
Войдя во двор, Разинков басовито загудел, увидев богато накрытый стол. Раскинув руки, обнял Нину Александровну, расцеловал:
– Как говаривали в старину, с днем Ангела! Нехай тебе, красавица, вечно будет тридцать три. Подарок мой человек отнесет в дом. Эй, Хуан! – сделал повелительный жест. Повернулся к Петру Кирычу. – И тебя, друг мой, поздравляю! Сто лет жизни!
– Благодарствую! – Щелочихин крепко пожал руку Разинкову. – Сто лет – многовато, годика три бы еще у штурвала проскрипеть…
Гости съезжались один за другим. Вслед за Разинковым появился городской прокурор, молодой, бородка клинышком, глаза бегающие, боязливые. Зато начальник милиции Ачкасов хоть и выглядел болезненно, но бодро расцеловал именинницу, собственноручно выволок из машины огромный короб. На картоне красовался расписанный хохломскими цветами самовар.
Осенний день выдался на редкость теплым и ясным. Директорские умельцы загодя соорудили, на случай дождя, полотняную крышу – навес. Лучи солнца слабо просвечивали сквозь полотно, блеклыми зайчиками играли на хрустале, отражались в заграничных сервизах. Гости не показывали вида, что удивлены отсутствием спиртного. В области развернулась очередная кампания по борьбе с пьянством. Первый секретарь обкома, излечившись от инфаркта, перестал посещать банкеты, не брал в рот пива. И это послужило сигналом. Сарафанников лично предупредил местных боссов: «Кого уличу в пьянстве, на работе, дома ли, выгоню из партии».
Хозяин дома Щелочихин, Разинков, прокурор Рыжкин, Ачкасов, как и все «культурно пьющие», на всякий случай, соблюдали предосторожность. Конечно, таиться гостям было не с руки, собрались все свои, задушевные, связанные не только многолетней дружбой, но и обязанные и переобязанные друг другу на веки вечные, и все же дразнить судьбу не имело смысла. Полковник Ачкасов строго наказал личному шоферу оставаться в машине, никого к дому Щелочихина не подпускать.
Нина Александровна – именинница, словно фея, и впрямь сегодня не ходила, а плавала вокруг праздничного стола, самолично подкладывала закуску в тарелки гостей, меняла салфетки. За ней, шаг в шаг, следовал молчаливый Хуан – «великий немой», как шутя называл его Разинков. Хуан взял на себя заботу о бокалах и рюмках, вовремя подливал виски, коньяк и бренди, тотчас убирал бутылки с глаз долой.
Провозгласили пяток тостов во здравие именинницы, обменялись мнениями о мировых проблемах. Нина включила свою безотказную «машину» – японский магнитофон «Панасоник», очередной подарок Петра Кирыча. Начались танцы на открытом воздухе. Каждый из гостей по очереди приглашал на тур вальса очаровательную именинницу. После чего выпили еще по рюмке, приободрились, веселой гурьбой двинулись к речке.
Вода в Матыре оказалась по зубам лишь здоровяку Разинкову. Остальные поплескались в протоке, дружно вернулись в сад, заняли места за столом, который, как по мановению волшебной палочки, успел полностью преобразиться: в блюдах – жареная индейка, разная зелень. Стало темнеть, и Нина зажгла свечи.
Первым заговорил о житье-бытье Разинков. Он почти «набрал», как любил повторять, наркомовскую норму. Обычно, прекращая пить, начинал говорить без умолку. Гости сегодня не противились. Обстановка располагала к беседе. Что там лукавить, каждый из них, отправляясь в гости к Щелочихину, отчетливо понимал: именины – хороший повод, чтобы вдали от посторонних глаз и ушей, в своем кругу развеять смутную тревогу». Над их головами по-прежнему безмятежно сияло еще незамутненное небо, но мощный антициклон бродил совсем рядом. После смерти Генерального секретаря, большого добряка и жизнелюба, у руля государства встал человек, чье имя внушало им серьезные опасения. В нем было много настораживающего: слишком широко образован, трезво мыслит. Правда, развернуться пока не успел, мешает серьезная болезнь, но ветер перемен уже где-то совсем рядом. Почти ежедневно сообщается об освобождении с высоких постов очень «больших» людей, чьи авторитеты казались незыблемыми. Только уж слишком наивных могли ввести в заблуждение формулировки: «в связи с уходом на пенсию», «по состоянию здоровья».
– Ну Шляпников, ну мудрец! – Разников всплеснул руками. – Слыхали, отколол номер? – Все гости прекратили жевать. Конечно, знали, генеральный директор Заречного комбината сделал неожиданный финт: подал заявление министру с просьбой освободить от занимаемой должности. Все это было удивительно еще и потому, что комбинат, в очередной раз, завоевал переходящее Красное знамя, лично Шляпникову вручили еще один орден, вознесли на гребень славы, а он… Свое решение сформулировал оригинально: «Новое время предполагает качественный скачок, я уже галопом проскакал свою дистанцию, даже чуток чужой прихватил. Все, распрягаю коня. Лучше, чем вчера, работать не смогу, хуже – не имею права».
– Не верю я шефу, не верю! – вновь загремел Разинков. – Что-то он знает такое, о чем мы с вами и не догадываемся. Хочет целым и невредимым уйти с поля битвы, а может, нас под удар подставить.
– Какой удар? О чем это вы? – вмешался прокурор. Он явно пытался свести слишком опасный разговор к чепухе. Желаете, анекдотический случай расскажу?
– Из уголовной практики? – встрепенулся Петр Кирыч.
– На последнем совещании мой коллега из одной среднеазиатской республики на полном серьезе говорил с трибуны, что у них орденоносцев больше, чем в двух соседних республиках, а писателей – столько, сколько во Франции и Англии, вместе взятых. Потом, увлекшись, выдал такую фразу: «По количеству безлюдных горных вершин и троп мы уже опередили Швейцарию и Монако». Не смешно? – оглядел собеседников, затеребил клинышек бородки.
– Давай потолкуем о Шляпникове, – предложил хозяин. Петр Кирыч отлично понимал: Разинков подбросил дровишек в костер не зря. – Может, дальновиднее нас оказался?
– Дальновиднее? Ха-ха-ха! Да он просто имеет «волосатую руку» в самых верхних эшелонах. – Разинков четверть века знал Шляпникова, считал его своим «крестным отцом» в металлургии, был многим ему обязан. Наверное, он мог бы и помолчать, но сегодня горела душа, не мог вином залить тревоги, страстно хотелось разобраться: что вокруг происходит? Откуда зарождаются циклон, смерч, тайфун? Как от них уберечься? Слишком много зарубок сделал черт на его душе, слишком велик был страх перед возмездием, которое могло наступить. – Не верю я ни единому слову Шляпникова! – Разинкова уже понесло. Положил на стол огромный кулак: его наиболее убедительный аргумент в любом споре. – Мужик он на редкость умный, удачливый. И воз в гору лихо тянул. Имел добрых пристяжных. Да и груз был всегда посильным. – Разинков вдруг вспомнил недавнее время: в его приемной часами сидели «толкачи» с туго набитыми портфелями, сумками, даже чемоданами. Ждали, когда он примет, наложит резолюцию на заявление о выдаче металла. Так давно заведено: фонды фондами, нормы нормами, но положенный металл «толкачам» следовало «выбивать», привозя дань. Любой, уходя из кабинета, оставлял содержимое сумок и портфелей. В иной день «дань» не умещалась в шкафу, и шофер перевозил на квартиру канистры спирта, коробки конфет, дорогих духов, кожаные пиджаки, наборы коньяков. Иногда раздавал дефицитные вещи секретарше, помощнику, шоферу. Квартира уже превратилась в универсам. С ужасом подумал: «Неужто такой лафе придет конец?».