Любопытно, что для Розенберга этот пакт стал чуть ли не личной трагедией. «Розенберг… смог примириться с соглашением, подписанным в 1939 году со Сталиным, только потому, что верил и в Адольфа Гитлера. Однако в мыслях у него царил полный разброд. Охваченный душевным смятением, он в недоумении вопрошал: „Как мы можем и дальше болтать о спасении и построении новой Европы, если нам приходится просить о помощи тех, кто ее разрушает?“ Бедняга Розенберг прилагал все усилия к тому, чтобы найти достойное оправдание этому пакту. Он называл Риббентропа „шуткой всемирной истории“, однако ему все-таки пришлось с горечью заключить, что Германии нужно было обеспечить себе свободу рук на Западе. После нападения Гитлера на СССР Розенберг, разумеется, воспрял духом, а известие о назначении его министром оккупированных восточных территорий окончательно похоронило его прежние сомнения. Впереди его ждали годы разочарований и неудач на поприще администратора, но Розенберг совершенно не ощущал нехороших предчувствий. 29 июня 1941 года он самоуверенно заявил, что „история воздаст сторицей России за двадцать три года, в течение которых она отравляла европейский континент ядом большевизма“ (как будто само правление большевиков не было «сверхвоздаянием» за эту внешнеполитическую деятельность. – А.Г.).
После июня 1941 года… „группа действия“ при рейхсляйтере Розенберге занималась сочинением брошюр и книг, печатавшихся миллионными тиражами. Собственное сочинение Розенберга „Советская проблема“ (1943 г.) является типичным образчиком этой продукции. Розенберг, ненавидевший великорусский национализм и царистский экспансионизм, отозвался в нем о Российской империи, как об орудии угнетения свыше пятидесяти разных народов. Это противоречие и было использовано евреями при подготовке большевистской революции, которую Розенберг описал как правление люмпен-пролетариата».[33]
«В начале 1942 года публицист Бруно Брем на страницах розенберговского «Национал-социалистического ежемесячника» писал о России: „Человеческая жизнь никогда не имела там никакого значения, она не стоила там даже ломаного гроша“. Свой тезис об отсутствии у среднего русского уважения к жизни другого человека он подкреплял цитатами из произведений Достоевского (по какой-то причине нацисты проявляли особый интерес к творчеству именно этого русского писателя. – А.Г.). Карл Розенфельдер, писавший об „историческом аспекте фронта Европы на Востоке“, пытался совместить современную европейскую идеологию Розенберга с историческим прошлым отношений Европы и России. Он ссылался на индо-германские племена, защищавшие восточные рубежи Европы от натиска скифов, гуннов и монголов: „Москва берет на себя роль монголов (эту же мысль, правда в несколько другой форме, разрабатывали в 1920-30-е годы историки евразийского направления. – А.Г.). После 1918 года старая Москва стараниями евреев воспряла, и это возрождение приняло форму мировой революции. Таким образом, нападение Германии на Советскую Россию явилось оборонительной мерой“».[34]
Тема «советского рая» – то есть угнетения и эксплуатации в СССР, голода и нищеты, террора, серости на улицах – неизменно присутствовала в нацистской пропаганде. Впечатление усиливалось от писем немецких солдат, которые воочию увидели советский быт и отписали домой об увиденном. На основании этих писем Министерство пропаганды выпустило книгу, отрывки из которой помещены в этом издании. Понятно, многое в ней преувеличено, что-то – откровенная ложь, но многое в этих письмах просто копирует аналогичные высказывания русских эмигрантов, в годы войны побывавших на родине после двадцати лет отсутствия.
А вот образ Красной армии и советской военной машины с 1941 года по 1945 год претерпел существенные изменения. В 1941 году, несмотря на то, что война шла совсем не по планам немецкого Генштаба, в целом успех был на стороне Рейха. Причем в июне-ноябре 1941 года достижения Вермахта были просто ошеломляющими: за это время немцы уничтожили или захватили 28 000 советских танков, взяли в плен 3,5 миллиона красноармейцев, фактически уничтожив кадровую Красную армию. Это привело немцев к усилению головокружения от успехов. Уже упоминалось об эсэсовской брошюре «Недочеловек», да и немецкая гражданская пресса была полна сообщений о глупости Сталина и непрофессионализме и трусости Красной армии.
Причем даже слово «солдат» по отношению к красноармейцам не употреблялось: его заменяли словами «большевик», «красноармеец», «коммунист» или «русский». Гордое звание солдата могли носить лишь немцы и их союзники.
Сталинград стал для Германии очень неприятной неожиданностью, и «образ врага» после февраля 1942 года несколько изменился.
Гитлер в 1943 году говорил, что следует признать – русские держатся, «но это объясняется тем, что они не европейцы, а существа низшего порядка, привыкшие к жизни в болотах. Нам очень трудно вести наступление в такой непролазной грязи, по которой русские двигаются, как по асфальту».
Геббельс же был меньшим русофобом, чем его хозяин, и, поскольку сам был физически ущербным, не поддерживал идею «господствующей расы». Кроме того, революционер по натуре, Геббельс нередко восхищался Сталиным и Лениным, уважал большевизм – по крайней мере, как противника – это сквозит в его дневниках. В апреле 1944 года он, предчувствуя крах режима, послал Гитлеру письмо с предложением примириться со Сталиным. Получатель письма тоже с некоторым уважением относился к противнику, сравнивал Сталина с Чингисханом, Черчилля называл шакалом, а русского диктатора – тигром, но, несмотря на такие красочные образы, помириться с «величайшим полководцем всех времен и народов» не захотел. Да и вряд ли тогда это было возможно.
22 мая 1942 года Геббельс записал в своем дневнике: «Я пришел к выводу, что мы должны коренным образом изменить нашу восточную политику в отношении народов восточных территорий. Мы можем значительно уменьшить партизанскую опасность, если завоюем доверие населения. Продуманная и ясная сельскохозяйственная и религиозная политика поможет нам добиться замечательных результатов. Видимо, будет целесообразно также создать в некоторых регионах марионеточные правительства, которые будут проводить нужные нам непопулярные меры. Такие правительства будет, конечно, нетрудно образовать, и они будут служить удобным прикрытием для проведения нашей собственной политики. Нужно будет, не откладывая, поговорить об этом с фюрером».[35] Толку от «разговоров с фюрером» не было до середины 1944 года.
8. От «стада дегенератов» до «фанатичных орд»: эволюция образа «империи зла» в пропаганде Третьего Рейха
Немцу с нормальным образом мышления трудно понять, как этому степному волку [Сталину] удается гнать на убой свой безропотный народ лишь для того, чтобы еще более прославить свое имя (Роберт Лей, 1942г.)
Геббельс, как и Розенберг, считал русских типичными носителями панславянских настроений. В его представлении, революция принесла России «великие перемены» в виде мощного возрождения национального духа, которое он якобы предсказывал еще двадцать лет назад. Главный гитлеровский имиджмэйкер, в отличие от самого фюрера, «отдавал себе отчет в том, что к невероятному по силе сопротивлению русских войск „еврейская клика“ не имеет никакого отношения, а причины его следует искать в творческом порыве всего народа, имеющем яркую национальную окраску. Интересы пропаганды требовали однако, чтобы министр держал эти убеждения при себе или делился ими лишь с ограниченным кругом друзей и сотрудников. Фанатичная решимость советских вождей и комиссаров, идущих на пролом к поставленной цели, вызывали у Геббельса искреннее восхищение. Однажды… он выразил мнение, что для победы в войне с Россией Германии требуются руководители „типа Тельмана“. Геббельс рекомендовал своим подчиненным посмотреть советский фильм об обороне Ленинграда, который, как он полагал, демонстрировал, что гражданское население СССР вносило куда больший вклад в достижение победы, по сравнению с немцами, трудившимися в тылу».[36]