Проходя мимо погруженных во тьму корпусов, Паша́ ощущал себя завершающим бесконечно-долгий путь к сакральному месту силы паломником, отчего в нем нарастал благоговейный трепет, заставляющий учащаться пульс в волнующем предвкушении. Добравшись утонувшей в траве дорожкой до места, где останки забора из сетки-рабицы вплотную примыкали к сосновому лесу, он зашвырнул пистолет в сторону высоченных деревьев, после чего, собравшись с духом, нырнул в заросли жгучей крапивы и липучего репейника, казавшиеся в свете фонаря непролазными.
Проторяя себе путь через бурьян, он внимательно озирался по сторонам, поскольку с годами позабыл точное местоположение скульптуры, нагонявшей столько жути на ребят, наслушавшихся передаваемых здесь из уст в уста легенд. Достигнув наконец приземистого сарая для инвентаря с проржавевшим навесным замком, Павел Сергеевич остановился и стал еще пристальнее всматриваться в подсвеченную луной окружающую тьму, как вдруг беспорядочно бегающий луч его ручного фонаря упал на возвышающиеся из бурьяна темные очертания человеческой фигуры на задах другой хозяйственной постройки неизвестного ему назначения. В один момент Паша́ позабыл о своих обожженных крапивой руках, так как сразу понял, что увидел именно того, ради встречи с которым после смертельной схватки с бандитами направился в самую дальнюю часть территории бывшего пионерлагеря. С расстояния двадцати шагов посторонний наблюдатель вполне мог принять силуэт за застывшего в странной позе обычного человека из плоти и крови, но вновь ощутивший мистический страх перед потусторонним Павел Сергеевич не мог обмануться. Постояв немного в нерешительности, он потушил фонарь, боясь оскорбить ярким светом вернувшееся спустя четыре десятка лет ночное божество, после чего неспешно пробрался к статуе сквозь разросшуюся траву.
Возвышавшаяся на небольшом прямоугольном пьедестале скульптура была примерно в рост взрослого человека. Прижимающий к губам горн пионер стоял с выставленной вперед правой ногой, выразительно откидывая при этом назад свободную левую руку, что придавало его и без того гордой осанке величавую стать принца. Устремленный вдаль взгляд безумно-огненных глаз пронизал пространство, а пугающие своей идеальной правильностью заостренные черты застыли на лице зловещей маской. Из-за копившихся годами на поверхности когда-то белоснежного изваяния грязи и пыли оно стало темным, а в лунном свете и вовсе казалось смоляным, лишь губы пионера и мундштук горна оставались чистыми, словно по ним только что прошлись тряпкой. Заметивший это Паша́ на мгновение замешкался из-за пробежавшего по спине холодка, однако быстро взял себя в руки и осторожно опустил на плечо скульптуры свою вспотевшую ладонь, а лбом прикоснулся к прохладе каменной груди.
— Когда горн позовет меня на ночную линейку, я буду готов ответить за все, что натворил при жизни, — тихо сказал Павел Сергеевич после выдержанной паузы, чувствуя, как смятение уступает место странному умиротворению. — Только прошу, не суди строго жителей моего города. В большинстве своем они люди хорошие, но ради выживания им приходится приспосабливаться к новому времени, где нет прежнего равенства, и только кругленькая сумма на счету позволяет человеку проникаться суррогатом утерянной свободы. Однако времена имеют свойство меняться, а значит раньше или позже идеалы добра и справедливости вновь воцарятся в обществе. Вот тогда и спрос с каждого будет совсем иной.
Озвучив свою просьбу, Паша́ еще немного постоял с по-дружески положенной на плечо темного изваяния рукой, после чего развернулся и, включив фонарь, стал выбираться из жгучих зарослей. Приблизившись к воротам бывшего пионерлагеря, за которыми его смиренно ждала купленная десять лет назад машина, он бросил взгляд на два лежащих в траве у дорожки тела и вспомнил услышанную на днях библейскую цитату: «Если Бог за нас, кто против нас?», но шаг при этом не замедлил.