— Это тебе, мелюзга, за то, что стучала на нас!
— Ай-ай! Хватит, прекрати! Я больше так не буду! — визжала слишком сознательная в недавнем прошлом пионерка, познавая через боль новые грани сладострастия.
В такие мгновения разгоряченный Павел представлял свою партнершу в парадной форме для торжественных линеек и отутюженном красном галстуке, еще сильнее распаляясь перед быстро надвигающейся кульминацией соития. Вообще видимо потому, что первые эротические переживания пришлись на пору его пионерского детства, большинство сексуальных фантазий Павла Сергеевича в последующей жизни так или иначе были связаны с атрибутикой и ритуалами организации юных ленинцев, из-за чего во время скандалов с супругой он нередко слышал оскорбительное слово «извращенец».
Массивные двери главного корпуса валялись на крыльце, сорванные с петель какими-то вандалами. Войдя в вестибюль, Паша́ включил ручной фонарь, выхватив из тьмы направленным лучом фрагмент мозаичного панно во всю стену напротив входа. Он хорошо помнил это идиллическое изображение неведомого советского художника-монументалиста, на котором взявшиеся за руки дети разных рас шествуют по земному шару с искрящимися радостью лицами. С минуту Павел Сергеевич стоял без движения, словно стал свидетелем чудесного явления давно утерянной иконы, осенявшей лучшие мгновения его прошлой жизни, после чего с фонариком наперевес направился в актовый зал, осторожно ступая по оторванной от бетонного пола плитке.
В самом большом наряду со столовой помещении здания ближе к сцене обнаружился один единственный ряд кресел, отчего оно больше напоминало крытую спортивную площадку. Увидев места для сидения, Паша́ вспомнил о своей усталости и вскоре, не смахивая пыль, опустился в одно из них, намереваясь немного отдохнуть в гробовой тишине темного пространства. Пробежав по посеревшему от времени полотну киноэкрана лучом, Павел Сергеевич выключил ручной фонарь, после чего вытянул вперед ноги и закрыл глаза. Пришедшая практически сразу же приятная расслабленность волнами расходилась по всему телу, а в голове тем временем один за другим возникали обрывочные эпизоды из собственного пионерского отрочества, заботливо очищенные памятью от сопутствующего любой поре жизни негатива. Иногда возникали картины под завязку заполненного шумными обитателями лагеря еще совсем нового актового зала, где проводились собрания, викторины и пару раз за смену демонстрировались вышедшие из проката фильмы. Явственно вспомнилась атмосфера дождливого летнего вечера, когда именно здесь ему довелось в третий раз посмотреть советский боевик «Пираты двадцатого века», из-за чего Паше́ даже стало казаться, будто за спиной раздается тихий стрекот кинопроектора. Вскоре послышалось и шипение старой кинопленки, каковое бывало на первых секундах советских сеансов, еще до того, как звуковой ряд фильма начинал ее заглушать. И только ничего не понимающий Павел Сергеевич разомкнул отяжелевшие веки, как в уши ударила бравурная оркестровая музыка, а на статическом темном фоне ожившего экрана при помощи магии синематографа эффектно проявились вступительные титры в виде размашистой белой надписи: «Ночная линейка».
Вздрогнувший от испуга при первом торжественном аккорде Паша́, попытался вскочить на ноги, чтобы рвануться к выходу из актового зала, но лишь неуклюже качнулся в кресле, поскольку тело сделалось ватными и отказывалось подчиняться мозговым импульсам. А на экране тем временем появилась снятая с небольшой высоты ночная площадь перед главным корпусом лагеря, на которой люди выстроились по росту возле мачты с флагом пионерии, казавшимся во тьме багряно-черным. Когда камера оператора взяла крупный план освещенной лунным светом шеренги, многих из стоявших по стойке смирно Павел Сергеевич стал узнавать к еще большему своему замешательству. Пионеры, воспитатели и технические работники лагеря, выстроившиеся на площади перед зданием, где он сам сейчас находился, были примерно того возраста, каким он их запомнил во время проведенных здесь много лет назад летних смен. Но самое неприятное открытие заключалось в том, что большинства из узнанных им на экране уже не было в живых. О судьбе остальных в шеренге Паша́ знал мало или совсем ничего не слышал, однако сомнений в их столь же печальной участи у него почему-то не возникло. К таковым относилась и вернувшая себе привлекательные черты сорокалетней давности старший воспитатель Таисия Ивановна, по чьей милости, а также в силу собственного желания срубить по-быстрому бабла он оказался ночью возле заброшенного лагеря.