- Иди, - Ульне умела говорить так, что Марта слушалась.
Слабая.
Бестолковая.
И может, действительно было бы легче ей умереть, но… Ульне не готова остаться совсем одна. Она привыкла к Марте, к вычурным ее нарядам, к ярким цветам, пожалуй, единственным ярким цветам, с которыми мирился древний Шеффолк-холл, к голосу ее, к нелепой манере воровать печенье. И даже к вязаным шарфам непомерной ширины.
Их Марта дарила на каждое Рождество.
Она, не смея перечить, поднялась и принялась торопливо запихивать клубки шерсти в корзинку. Те выскальзывали, разворачивались, и тонкие нити переплетались, что невероятно злило Марту. И злость возвращала румянец на пухлые ее щеки.
Сказать, чтобы не ела столько?
Для нее еда - единственная радость… пускай уж… во всяком случае, доктор утверждает, что сердце Марты здорово, а значит, некоторая чрезмерность телесных форм ей не повредит.
Ульне едва не расхохоталась. Все-таки она становится нелогична, то всерьез раздумывала над тем, стоит ли позволять Марте жить, то вдруг беспокоится о здоровье.
Безумие.
Легкое безумие на кошачьих лапах… в Шеффолк-холле кошки не приживались, даже те глупые дворовые котята, которых некогда таскала Марта, прятала на кухне, подкармливала, но и они сбегали… кошки - умные животные.
А люди глупы.
Слабы.
Почти все, кроме, пожалуй, Ульне и того, кто притворяется ее сыном.
- Ос-вальд, - повторила она шепотом, холодным дыханием коснувшись пальцев. Имя осталось на них, вплелось в нить старого кружева… попросить о новых перчатках?
И платье понадобится, пусть сошьют такое же, Ульне неуютно в других, слишком уж привыкла она к фижмам. Подобрав шлейф - запылился, потемнел от грязи - Ульне неторопливо направилась к себе. Предстоящий разговор мало волновал ее, пожалуй, напротив, она испытывала непривычный душевный подъем.
Дверь в ее комнату была заперта. Две двери, и обе заперты. А ключ Ульне носила с собой, массивный, отлитый из бронзы, с длинной цевкой и украшением в виде розы, он оттягивал цепочку, порой врезался в кожу, оставляя красные следы. Марта уверяла, что нет нужды ключ прятать, что никто в доме не войдет в покои Ульне, но… так надежней.
Замок щелкнул. И двери с протяжным скрипом - петли постарели, того и гляди рассыплются - распахнулись. Ульне закрыла глаза, как делала всегда.
Глубокий вдох.
И запах тлена. Сырости.
Древности.
Шаг и шелест юбок. Шлейф падает, скользит, заставляя распрямить спину и поднять подбородок.
Полутьма и тени в ней.
Кровать. И балдахин, малейшее прикосновение к которому поднимает пыль. Резные столбики, и канавки резьбы, заросшие грязью. Перину следовало бы проветрить, но Ульне была отвратительна сама мысль о том, что комната изменится, пусть бы и ненадолго, что чьи-то руки, кроме Мартиных - все же и от нее есть польза - прикоснуться к этой постели, потревожат зыбкий покой мертвых роз. Сухие стебли хрустят под ногами, словно кости. И прахом рассыпаются лепестки, уже не белые, пожелтевшие, как желтеет древний пергамент. Столь же хрупкие…
- Мама? - Освальд остановился на пороге.
Правильный мальчик.
Понятливый.
И сильный. Сила нужна людям, ведь в большинстве своем они слабы, податливы и сами желают подчиниться тому, кто заявит, что имеет право подчинять.
…Тедди сделал хороший подарок.
- Войди, дорогой, - Ульне присела перед зеркалом… пыль… и проталины в ней… прикасалась, смотрела на себя, бесстыдно подсчитывая годы по морщинам. И теперь не побоялась глянуть. Кто она? Постаревшая женщина. Некрасивая. Убогая в своей попытке остановить время. И пусть Ульне не обманывает его пудрой и шиньонами - Марте кажется, что чужие волосы в прическе допустимы, но… страшно.
Освальд вошел и дверь прикрыл.
Осматривается.
Ему доводилось бывать здесь дважды или трижды? Она приглашала, скрепляя этими визитами перемирие, негласный договор.
- Ты хорошо себя чувствуешь… мама?
- Да, дорогой.
Не поверил, взял за руку и, перевернув, отодвинул кружевной рукав. Два пальца легли на запястье, и Освальд нахмурился, слушая стук ее ослабевшего сердца.
- Мама…
- Тебе не следует…
- Следует, - он впервые позволил перебить ее и, опустившись на пол, на истлевшие стебли, искрошенные листья, на ковер, который скрывался под грязным снегом сухих лепестков, заговорил. - Леди Ульне…
- Мама.
- Леди Ульне, - тот, кто притворялся ее сыном, смотрел снизу вверх, и черты лица его смягчились. - Вы и вправду мама… единственная, которую я знал. Я не смел надеяться, что вы будете ко мне хоть сколько добры.