Не получится.
Будет обида и отстраненная вежливость, которая почти как лед. Оправдываться? Брокк не умеет. Рассказать, как есть? А он не знает, как оно есть, и стоит, глядя на небо, которое вовсю полыхает алым, словно там, внизу, разом раскрылись подземные жилы, плеснув на землю лавы.
Нехорошая мысль.
Опасная. Брокк не верит в предсказания, да и не было их, пророчеств, которые должны непременно исполниться, взяв свою плату жизнями.
Год тишины. И преддверие прилива.
Расчеты, чужие, пересмотренные сотни раз. И собственные. Сухой язык цифр, и поле вероятности, запертое в треугольнике центра. Три вершины.
Три бомбы.
Синхронизированный разнонаправленный взрыв. Резонанс. И зов умирающего пламени, на которое откликнется жила… синхронизированный.
Разнонаправленный.
Идеальный.
- Так и знал, что найду вас здесь, - Инголф вошел на мостик и огляделся. - Впечатляет.
Дерево. Бронза.
Стекло.
Красное небо, в котором догорает солнце. "Янтарная леди" пробирается сквозь ледяное пламя, и искры снега, окрашенные рассветом в алый, рыжий, лиловый, пляшут перед стеклами.
- Мы могли бы… - Инголф кивком указал на пилотов, на капитана, замершего над приборной панелью.
- Конечно.
В кают-кампании Лэрдис развлекала беседой репортера, которому удалось справиться с приступом воздушной болезни. Он все еще был бледен, зеленоват даже, но пытался улыбаться.
Слушал.
И вряд ли она делилась впечатлениями о полете.
Брокк с трудом сдержал раздражение. Почему она появилась именно сейчас?Еще бы немного… ему казалось, время есть, если не целая жизнь на двоих, то еще день… неделя… месяц… год прошел, а он… идиот.
- Любопытно, - заметил Инголф, но уточнять, что именно любопытно, не стал. - А каюты могли бы быть и попросторней. Здесь развернуться негде.
Инголф прикрыл дверь и одобрительно кивнул, когда Брокк запер ее на ключ. Каюта и вправду не отличалась размерами и роскошью. Обтянутые красным сафьяном диванчики, полки для багажа и откидной столик, ныне закрепленный на стене.
Запахи мастики и кожи, дерева, лака, машинного масла.
- Впрочем, не так и плохо, - Иноголф провел ладонью по спинке диванчика. - Присаживайтесь, Мастер… к слову, как мои двигатели?
- Хороши, но… не думаю, что это эргономично. Тот запас керосина, который мы взяли на борт…
- Утяжеляет конструкцию.
- Именно.
- Керосин обходится дешевле кристаллов.
- Кристаллы легче, и освободившийся объем багажа компенсирует разницу.
- Не скажите, - Инголф присел, поерзал и скривился, поняв, что ноги вытянуть не удастся. - Во что обойдется перезарядка кристаллов? Хотя согласен, с наземными экипажами проблема решается элементарной дозаправкой, но признайте, эксперимент интересен.
- Более чем, - Брокк устроился напротив. - Вы для этого меня позвали?
- Отнюдь… хотел сказать, что получил приглашение от Его Величества… как и Олаф… и Риг.
- Он оправился от смерти брата?
- А были сомнения? Бросьте, Мастер, эти двое на дух друг друга не переносили. Не удивлюсь, узнав, что Риг запил не от горя, а от радости. Впрочем, это ведь детали, верно?
Брокк кивнул.
Детали, которые изрядно поблекли за год. И порой Брокк начинал думать, что те, ставшие уже историей, события ему примерещились, что на самом деле не было ни взрывов, ни бомб, ни писем, ни тайной лаборатории… ни Ригера с перерезанным горлом.
Бурого пятна на ковре.
Стола. Бумаг. И нервозного Кейрена, который не верил в такое удачное совпадение…
Иногда.
И тогда Брокк убирал бумаги в стол, позволяя себе несколько дней почти нормальной жизни, той, в которой мир не стоит на грани… возвращали кошмары. Огненные цветы в небе и крылья дракона, которые начинали тлеть. А сам механический зверь, замерев в небе, вдруг терял опору. Он падал, изгибаясь, ревя, и в этом реве Брокку слышались проклятья. Он сам, обняв зверя за шею, летел в огонь.
Горел.
Плавился. И живое железо, вскипая в крови, выплескивалось сквозь трещины в коже.
Он просыпался за мгновенье до смерти и, сев в постели, долго пытался отдышаться, отрешиться от собственного крика, пусть бы и утверждал камердинер, что Брокк не кричит, но ведь горло драло, и связки голосовые почти срывались. А левая железная рука привычно ныла. Культю дергало, мелко, мерзко, а покрасневшая кожа зудела. В какой-то момент, когда сны стали часты, ему показалось, что произойдет отторжение. Шрамы на коже набрякли, и сквозь них сочилась сукровица, марала простыни. А рука сделалась малоподвижной, тяжелой, как в первые дни после присадки. И Брокк пытался размять пальцы, таясь от жены, она же все равно умудрялась услышать его, подходила, садилась рядом, клала ладонь на переплетение нитей и спрашивала.