Дрожащими руками Катя влила в раздираемый криком рот вторую ложечку, и Маша начала потихоньку успокаиваться.
– Что с ней?
И кто его дергал за язык?!
Катя отвернулась, собираясь с духом, потом глухо отчеканила:
– У нее тяжелая врожденная болезнь…
Вот тут бы ему взять да и уйти, а он снова ляпнул то, о чем думал:
– Она не видит?
– Да, да, не видит и расти перестала, хотя ей скоро полгода, – Катя выдохнула эти слова и как-то сразу обмякла. – Поначалу мы ничего не знали, до трех месяцев она вела себя, как все дети. В роддоме врачи не заметили отклонений. И вдруг свекровь заподозрила, пригласила знакомого педиатра. Дальше пошло-поехало – одно не в порядке, другое… – несчастная потрясла медицинской картой. – Прописали кучу лекарств, да что толку…
Нилу стало неловко, он потихоньку двинулся к двери, мысленно ругая себя: “Какое тебе дело, чего суешься в чужую жизнь?”
– Не уходи! – женщина умоляюще посмотрела ему вслед. – Посиди немного.
Он покорно вернулся и сел у стола. “Кажется, я влип”.
– Понимаешь, мне почти не с кем об этом поговорить. Тихо схожу с ума, а муж делает вид, что все в порядке. И я изо всех сил делаю вид… но это не всегда удается, – крошечная батистовая распашонка треснула в ее руках пополам. Катя горько усмехнулась. – Я не жду ни от кого жалости, просто хочу почувствовать, что еще жива, и жива не напрасно. Хочешь чаю?
– Давай, – обреченно кивнул Нил.
Катя поставила ему чашку и, взглянув на часы, подумала, что будет неплохо, если Илья сегодня задержится дольше обычного.
– А может, это и правильно. Сильные живут своей жизнью, а убогие – своей, – она опустила голову. – У меня такое ощущение, что нас с Машей вытесняют в невидимую резервацию. Несчастье отпугивает людей, они боятся, что оно переползет на них, как лишай. А впрочем, я не имею права жаловаться. И ты меня не жалей, просто посиди за компанию, а то грустно сегодня как-то.
Нил понял, что бедняжка в этот вечер особо нуждается в паре свободных ушей, и щедро их предоставил. В его душе шевельнулось смутное подозрение, что все их предыдущие разговоры и встречи не так уж случайны. Это было удивительно и непонятно. Она ведь не походила на женщину, за которой хотелось бы поухаживать. Скорее потерянная мамаша, которая повсюду таскается со своим младенцем. Как теперь выясняется, тяжело больным.
Еще тогда, в кафе, Нил почувствовал в ребенке какую-то ненасыщенность жизнью. Он бросил взгляд в кроватку: красивое кукольное личико девочки застыло во сне. Маленькое, почти ненастоящее существо мучилось, едва начав жить. В этом было что-то чудовищное.
Катя подошла к спящей и слегка поправила одеяло.
Нил поймал себя на мысли, что кроватка выглядит так, словно принадлежит веселому малышу: яркая драпировка, разноцветные погремушки, мигающая елочная гирлянда, так и не убранная через месяц после Нового года.
– Иногда мне кажется, что жизнь Машеньки только и подпитывается моей энергией. Она настолько слаба, что мне страшно оставить ее даже на час. Она как-то сразу вся остывает, и я боюсь, что уже не успею согреть эти крошечные ручки…
Нил думал, что, наверное, так бывает жалко птицу с перебитыми крыльями. Катя была очень похожа на такую птицу, – еще живая, но уже обречена, – и потому он слушал ее до упаду, выпил три кружки чая и ушел спать с чугунной головой.
Муж и в самом деле явился ночевать за полночь, когда перестали ходить троллейбусы.
Академический балет
Илья считал несчастье заразным, и оттого не целовался с ним, и старался близко к себе не прижимать.
Институт биологического профиля, где он подвизался, также переживал не лучшие времена. Впрочем, как и многие другие академические учреждения. За границу уезжал каждый, кто находил такую возможность. Остальные сотрудники готовились к постановке балета. Да, это была та самая правда, которая не является бредом сумасшедшего!
Дело в том, что директор института в молодости работал балетмейстером. Потом он окончил университет и, обладая недюжинным талантом администратора, быстро прошел путь от рядового сотрудника до завлаба и так далее. Но осталась у него одна слабость – тянуло человека к искусству.
И вот однажды, а точнее в 1987 году, силами академического коллектива поставил он к Новому году балет на античную тему. К первой постановке готовились особо. Лаборантки в рабочее время перешивали белые халаты на туники, аспиранты рьяно репетировали па-де-де, а убеленным сединами профессорам отводились достойные роли философов древности. Надо отдать должное директору, он и сам с удовольствием предавался танцу. На фоне нарастающего развала в науке, пожалуй, это было лучшее, что он мог сделать.
Спектакль, к слову, прошел с блеском. Была приглашена элита из университета и ведущих научных учреждений города. Как они рукоплескали! “Трудно гекзаметром выразить радость момента!” – перефразируя одну из реплик героев. О, блестящие танцоры того незабываемого действа, где вы теперь?
Потом последовали еще спектакли. Одну из постановок даже снимало ленинградское телевидение. Хореографическая слава института разрасталась.
Илья обычно подтанцовывал во вторых рядах, хотя в душе ненавидел эти феерии. Отсутствие необходимых для работы реактивов и препаратов не компенсировалось для него живописной ролью щитоносца. Он делал кандидатскую и желал любой ценой разорвать порочный круг своего существования. Не самый первый, но и не последний он осознал безысходность положения научного сотрудника в перестроечное время.
Летом постановки балетов в институте дополнялись прополками турнепса в Мельничном Ручье. И хотя компания была весьма завидная, – ведь и доктора наук не могли уклониться от сельхозработ, – но научные диспуты в полях с овощами уже изрядно поднадоели.
Поначалу Илья честно отбывал повинность, полз на карачках вдоль борозды, делая свою норму и норму научного руководителя. Помогать старшим по званию считалось в институте хорошим тоном. Но уже прошлым летом он искал любую возможность закосить прополку, проводя дни и ночи за пробирками.
Жажда скорого успеха сжигала его. Молодой ученый был уверен, что, обретя научную степень, он получит наконец свой заветный контракт, ведь специалисты по генной инженерии востребованы во всем мире.
С осени Илья обостренно чувствовал, как уходит драгоценное время, и всеми силами старался выбраться из окружавшего его оцепления. Мать, внешне спокойная, напоминала бомбу замедленного действия, готовую разорваться в любой момент с непредсказуемой силой. У отца отказали тормоза, он откликался только на позывные радио “Свобода”. А в январе еще и жена с Машей нанесли непоправимый удар по его самолюбию!.. Илья, как внезапно попавший в турбулентность самолет, терял устойчивость. Правое веко у него все чаще подергивалось. Приходилось работать на грани нервного срыва – кофе, сигареты, снова кофе, снова сигареты. Задерживался допоздна, ночевал в лаборатории на сдвинутых стульях, а утром бежал с пробирками в центрифужную.
На этом фоне постановка очередного балета раздражала Илью сильнее обычного. Да и либретто скорее обескураживало – что-то из жизни индейцев Северной Америки. Разошедшийся директор строго проверял явку на репетиции и, ежедневно облачаясь в трико, с превеликим удовольствием руководил группой размалеванных скво. Костяк ее составляли эксцентричные лаборантки моечной. Илья, на этот раз задействованный в роли злобного гурона, прятал за центрифугой деревянную лошадку, а в рабочем столе украшения из крашеных голубиных перьев и, когда созывали в зал, спешно перевоплощался в стерильном боксе. Портить отношения с начальством перед защитой диссертации не хотелось, и он злобно притопывал и цокал возле картонных декораций, проклиная все на свете – и зарплату, которой считай что нет, и семью, которая есть, и, наконец, страну, в которой все это происходит.
Впрочем, он был не единственным одержимым исследователем. Несмотря на бедственное положение в науке, молодежь любила поколдовать над проектами. Правда, по большей части происходило это теперь в вечернее время. Днем здоровые инициативы заглушали директор со своей суетой и нотационные дамы в возрасте. Когда все лишние для науки, отсидев положенные часы, покидали стены лабораторий, стажеры, аспиранты и дипломники только приступали к священнодействию. Особой популярностью пользовались выходные дни, молодые ученые обязательно выписывали пропуска в институт на субботы и воскресенья. В комнатах было не по-будничному весело и интересно. Для истинно влюбленных в науку “понедельник начинался в субботу”, в их головах бурлили свежие идеи и высвечивались грандиозные планы. И кто посмеет осудить их за то, что, защитив свои работы, они уедут в другие страны.