По дороге Ирина забирала у метро супруга с плакатами, вечерами провожала невестку к врачу и при этом не забывала наведываться на работу, где успевала схватить к майским праздникам продуктовые наборы с лососем и венгерскими огурцами. Она ловко проворачивала любые дела и не сомневалась, что жизнь на этот раз отплатит сторицей. Но удача, как известно, редко отзывается, когда мы ее окликаем.
Совсем недолго продержала Ирина в нерушимости стены семейного форпоста, и в сентябре 90-го Илья и Катя, прорвав материнскую оборону, переселились в коммуналку на Староневском, в уже знакомую нам 14-ю квартиру.
“Мумия не горит…”
В воскресенье в середине октября Ирина и Адольф навестили невестку и сына в их новом жилище. Ильи, как всегда, дома не оказалось, и свекор со свекровью передали Кате в дар деревянную полку для посуды. Пока Адольф, вооружась дрелью и шурупами, пытался приладить ее к обветшалым стенам кухни, Ирина и Катя сели пить чай в комнате. Теперь, когда сын выпорхнул из родного гнезда, Киска с грустью думала о том, что жизнь будто отбросила ее назад, в прошлое. Она сама выросла в такой же коммуналке на Петроградской стороне.
Хотя два с половиной года совместной жизни с молодыми принесли Ирине одни несчастья и разочарования, ей трудно было смириться с переездом сына. Ради чего она столько лет прививала ему вкус ко всему самому лучшему?
Она не знала, как поступить дальше, разменивать ли свою квартиру, покупать ли новый кооператив или взять да и подождать, пока все само собой определится…
Не успели свекровь с невесткой перекинуться парой слов, как звуки дрели на кухне переросли в голос Адольфа, звучащий как набат. Катя моментально узнала цитаты из “Нового мира”, которыми он осыпал головы незадачливых слушателей. Публика стала стекаться на митинг.
Адольф читал наизусть отрывки из Стреляного и других доселе здесь неведомых авторов, после чего начал импровизировать на тему сталинизма. Попытавшаяся поднять голос в защиту Сталина Муза была втоптана в грязь со своими доводами. Адольф, поднаторевший в такого рода дискуссиях, откровенно парил над “неотесанной” аудиторией.
Нил, выходивший с чайником из кухни, сочувственно подмигнул Кате, заглянувшей осведомиться, как продвигается дело. Всем видом она давала понять, как утомил ее этот родственничек-демократ.
Адольф же, расправившись со Сталиным, перекинулся на Ленина и его сподвижников, а заодно почему-то на Коротича, который прежде писал поэмы о вожде пролетариата, а теперь занялся его разоблачением. Проехался Адольф и по биографиям знаменитых диссидентов, покинувших родину в трудные годы, и в конце своей пламенной речи патетически возопил:
– Я же никогда не покину вас, и вместе мы возродим величие России!
Сергей Семенович, зашедший на кухню сполоснуть миску от щей, недовольно пробормотал:
– Не добили мы вас, сволочей, вот и полезли, как тараканы. Нет на вас Сталина!
Императрица, доселе неподвижно внимавшая оратору, согласно закивала:
– Был порядок, был… Все развалили, все…
– Такие, как вы, душили интеллигенцию в лагерях! – Адольф сорвался на визг. Он всегда чувствовал свое бессилие перед искренней любовью к советскому режиму.
– Да, душили, – подтвердил Вертепный, глядя на Адольфа неподвижными свиными глазками, – вот только тебя среди них что-то не припомню. Ты – говно, а думаешь, что интеллигенция, – спокойно заключил Вертепный и, обтерев рукавом губы от жира, сыто рыгнул и вышел из кухни. Он навернул хороших щец, в меру выпил и оттого был добродушен. СС даже не потрудился выставить из квартиры этого непрописанного демократа.
Но Адольф не понял, как ему повезло. Он глотал ртом воздух, не в силах подобрать слова к отвращению, которое вызвал в нем Вертепный.
– Ненавижу, – прошептал он, яростно пнув ногой так и не прибитую полку.
Надевая пальто, Адольф еще раз столкнулся взглядом с Вертепным, когда тот выходил из туалета с журналом под мышкой: нераскаявшийся сталинист до последней страницы использовал годовую подписку “Партийной жизни”…
Катя и родственники прощались подчеркнуто вежливо и торопливо, чтобы не успеть наговорить друг другу гадостей.
Соседи разошлись по комнатам после спонтанного митинга, а Катя осталась собирать раскиданные по кухне инструменты.
– Ну и душный же свекор у тебя, – заметил Нил.
– Не то слово! – она закатила глаза. – Тошнит от его проповедей, наизусть их знаю, всегда одно и то же: те же слова, те же чужие мысли, набившие оскомину разоблачения. Хотя бы раз процитировал что-нибудь из Пушкина, так нет же – только Стреляные, “Колотые” и далее все в том же духе. Пойми правильно, я тоже сочувствую пострадавшим, но ведь нельзя же впадать в остервенелость! Адольф просыпается с покаянием и ложится с ним. Ты не представляешь, какие он отмачивал фортели. Однажды заявил, что уйдет из семьи, если Илья, я и Ирина не покаемся в преступлениях сталинского режима. Мы пытались отпираться, ссылаясь на малолетство, но он категорически отказывался жить под одной крышей с пособниками кровавого террора. Адольф убежден, что у нас в стране нет невиновных даже среди младенцев. Кто не жертва, тот – преступник. Либо ты пострадавший, либо – виновный в страданиях другого.
– Ну и как, ушел он из дома?
– Ирина тогда же утром за чашкой кофе во всем созналась и покаялась, не желая сердить мужа в день зарплаты. Илью эти комические разборки достали. Да разве его одного? Я выучила весь репертуар Адольфа, он ведь как заевшая пластинка: Сталин-Ленин, Сталин-Ленин…
– Мысли витают в воздухе, а мы лишь выхватываем какие-то части целого, о котором не имеем представления. Не убирай инструмент, – Нил начал примеривать злополучную полку к стене. – А ты что же, за дедушку Ленина заступаешься? – черные глаза Нила сузились и стали хитрыми.
– Как не заступаться, – усмехнулась Катя, – если в садике заучивала: “Я маленькая девочка, танцую и пою. Я Ленина не видела, но я его люблю…”? А впрочем, я-то его потом видела. Когда ездила в Москву к тетушке. В первый же день она разбудила меня в семь утра, натянула белые гольфы, повязала пионерский галстук и повезла в Мавзолей. Вереница людей тянулась до могилы Неизвестного солдата. Самое начало лета, утром холодрыга страшная, но тетушка в крепдешиновом платье такая непоколебимая, и я рядом стою, синею. Когда продвинулись на Красную площадь, оказалось, там очередь закручивается еще в три витка. Дождь пошел, у меня банты на голове обвисли. Но тетка двадцать лет в партии – разве она отступит! Когда наконец приблизились, мы уже окаменели, как солдаты почетного караула. В полумраке глянула на мумию, и тут у меня такая трясучка началась – зуб на зуб не попадал. Полдня в ванне отпаривали, зато тетка была довольна, что я причастилась. Обед праздничный закатила по поваренной книге 53-го года, – порывшись в ящике, Катя вытащила баночку с индейцем на крышке. – Хочешь кофе?
– Не откажусь, а где твоя дочка?
– Спит, – соседка примостилась с чашкой на подоконнике.
Затемненный двор за стеклом почти не просматривался. Между широко отстоявшими друг от друга рамами кухонного окна тускло белели кочанчики капусты, просвечивали банки с клюквой и антоновские яблоки.
Просверлив второе отверстие и забив в него пробку, Нил сделал перекур и присел на табурет рядом с Катей. На полу валялись мятые листки, из которых выглядывали отвертка и шурупы, также забытые Адольфом. Развернув газету, собеседник ехидно ухмыльнулся:
– А вот тебе и современные стишки о любимом дедушке. Смотри, что пишет какой-то Саша Богданов:
Экстремизм дошел до безумия,
И поджег Мавзолей бандит.
Но нетленная наша Мумия!
Наша Мумия не горит!
Мы идем под трехцветным знаменем
И вот-вот закроем Главлит.
Ленинизм горит синим пламенем,
Только Мумия не горит!..
Отложив в сторону майский номер “Антисоветской правды”, Нил расправил другую листовку:
– “Если Карла Маркса обрить наголо и аккуратно подстричь бороду клинышком, то получится из Карла Маркса вылитый товарищ Ленин!