…Здесь, наверху, ветер был не чета нижнему, который дул, словно заигрывал. Верхний ветер дул напористо, мощно. Наверно, то выдыхает Спящий бог? В детстве Швея так и думала. Летом он вдыхает, а зимой выдыхает.
Кто-то из дозорных указал вниз. Остальные стали смотреть туда, и Швея вместе с ними.
- Не замёрзла? – крикнул ей в самое ухо Заклинатель Моро. Этот, пожалуй, в поселении считался избранным. Стихийники не слишком-то щедро одарены магией, и совладать со стихиями могли далеко не все.
Швея, задыхаясь от ветра, прикрыла нос и рот рукавичкой и помотала головой – мол, нет, не замёрзла.
- Смотри! А вот он - точно замёрз!
Спустились по верёвочной лестнице до смотровой площадки над воротами. Швея смотрела сверху – лезть туда ей бы и в голову не пришло! Страшновато.
- Кто ты такой? – еле разобрала Швея выкрик одного из дозорных. Кажется, Лесоруба Моро.
- Зачем пришёл?
Человек у ворот поднял голову вверх. Со стены Швея не могла видеть его лица, но оно показалось ей чёрным.
И что он ответил, Швея не поняла. А вот Заклинатель, стоявший с нею рядом, пояснил:
- Говорит, его мать отсюда родом. Говорит, её звали Алеста Дания Моро!
- Она умерла? – спросила Швея с ужасом. Иного она и представить не могла. Конечно, здесь её имя уже огласили возле у маяка, но она-то сама, она-то могла назваться сыну только в крайнем случае.
- Вернее всего, так, - ответил Заклинатель. – Держи-ка, Швея. Позови сюда Кормчего, пусть полюбуется на это явление. Постарайся поживей там. Хорошо?
Он говорил громко, отрывисто. Поэтому казалось, что грубо. На самом деле это ветер.
Швея взяла листочек – такую ласково-гладкую бумагу делали только у них, в Моро. Там уже были начертаны значки – они означали место, где сейчас находится их предводитель. Любое место, где он есть. Швея кивнула. Конечно, надо бы поскорее. Очень холодно, а тот путник так измождён и несчастен, что даже с высокой стены за него делалось страшно. Что же можно ощущать от него, стоя рядом? Верно, эмоции у него просто по ветру струятся, так и обдают тех, кто рядом, и он на грани истощения. Как физического, так и эмоционального. Швея сняла рукавички и порвала бумажку, которую Светлые называли подорожником или биркой, а стихийники – просто «бум». И тут же оказалась перед Кормчим. Хвала Спящему, тот всего лишь прохаживался по залу общего дома. Однажды Швея застала его купающимся в большой лохани, полной пены и горячей воды, и не знала, куда девать глаза от смущения.
- А! Поди-ка сюда, дитя! Видишь, какие стали тут стены? Пора бы их покрасить, как ты считаешь? Соберитесь-ка, женщины, посудачьте да сделайте всё как надо. Чтобы к празднику тут всё чистотой сияло!
- Хорошо, мой Кормчий, - поклонилась Швея. И, считая, что ради скорого дела можно и пренебречь всеми четырьмя подходами, которых требовала вежливость, выпалила:
- Там, у ворот, путник. Говорит, что мать его происходит из нашего поселения!
- Вот как?
Кормчий – немолодой человек, а красивый. Совсем белые волосы, совсем морщинистое лицо. Глаза голубые, в морщинках прячутся так, словно малая тучка солнце загородила, а из-за неё – лучики проглядывают. Всех-то в поселении он знает, всех привечает… но только если люди Моро ведут себя правильно.
Она вот, Швея, сейчас себя неправильно ведёт.
Пришлось склониться, уперев ладоши в коленки, постоять так, потом выпрямиться и показать Кормчему руки. Что, мол, чистые они. Что не ходила там, где нельзя, не делала руками то, чего не положено. А в ответ он возьмёт тебя за виски и вглядится в глаза. Чтобы видеть, что и не смотрела нескромно, и не думала ничего греховного. Швея греховное думала, но знала, что если глядеть прямо и честно, то будет лучше, чем отводить взор и пытаться освободиться от крепких, сухих, прохладных ладоней.
И впрямь, Кормчий быстро отпустил Швею и спросил:
- А чего же хочет этот путник?
- Чтоб впустили, наверное, мой Кормчий, - тихо ответила женщина. Теперь можно в пол смотреть или в окно – уже всё, отпустил ведь. Но Швея глаз не опустила.
- А что же мать его?
- Он назвал её имя, - ответила она. – Алеста Дания.
- Вот как, - снова сказал Кормчий. – Ну, пойдём.
Кормчему не требовались «бумы». Но если перенестись следовало на какое-то расстояние, ему всегда нужно было присутствие рядом другого человека. «У долгого переноса два конца, как в тоннеле, - говорил он, - так что и переноситься надо вдвоём. Ни больше, ни меньше!»