— Ты сам посуди, — продолжал Иннокентий, словно не замечая его настороженного молчания. — Ромин, когда тебя брал, знаешь, чем интересовался? И кто ты такой, и правда ли, что про тебя говорят, будто браконьерствуешь. И какие у тебя друзья…
— Ну, а ты? — Валька еще ничего не понимал.
— Да уж врать не стал. Все рассказал, как есть, чего там. Думал, у станка тебя поставит: при деле будешь, да и от баловства подальше. А тут вон как вышло…
Может, и в самом деле Ромин устроил его на работу лишь для того, чтобы Валька доставал ему меха, да помогал писать липовые эти договора, будь они трижды прокляты… А соболь? Он взял его и тут же продал…
— Вот это товар — сказал тогда Ромин, заворачивая шкурку в полотно задрожавшими руками.
В тот вечер Валька и внимания не обратил на эти его слова. Просто ему было приятно, что подарок понравился, и, может быть, только поэтому он их и запомнил. Нр сейчас они неотступно вертелись у него в голове. Товар… Ромин думал только о деньгах, и больше ни о чем. Он, наверное, забыл о Вальке сразу, как только сел в машину и захлопнул дверцу. А Валька надеялся, что он сохранит соболя на память о тех днях, когда они ходили на охоту, а потом сидели у костра, и Валька рассказывал ему свою жизнь, и про то, как они познакомились с Варей. Что ж, может быть, Ромин и вспоминает еще о нем, о дураке, на простоте которого он неплохо заработал.
Подумав об этом, Валька пошел медленнее, а потом и совсем остановился. Он не был трусом и понимал, что рано или поздно ему все равно придется отвечать либо за сохатого, добытого без лицензии, либо за молоденьких кабарожек, которых он губил десятками, либо за тайком намытое золотишко, тщательно припрятанное в тайге. Но мысль, которая только что промелькнула у него в голове, и притягивала и пугала его одновременно.
Из дружбы к Ромину он пошел на нехорошие дела, из дружбы уволился с работы и поругался с Варей, из дружбы до сих пор молчит о том, почему он ударил ее в тот страшный день. Валька знал, что был виноват в ее смерти, эта вина лежала у него на душе тяжелым камнем, и не раз его так и подмывало пойти к следователю, и рассказать ему все, как было. Но рассказать обо всем — значило подвести Сергея Николаевича, который надеялся на его дружбу, и Валька упорно молчал, только скрипел по ночам зубами, пугая чутко спавшую мать.
Дружба… Да разве было настоящей дружбой то, что связывало его с Роминым? И еще ему подумалось: если он ошибся в Ромине, то и тот, казалось, предусмотревший все — и то, что договоры отправлены в Москву, подальше отсюда, и то, что охотники-эвенки вряд ли признаются в незаконной продаже мехов, — по крайней мере в одном просчитался наверняка. Он просчитался в нем, Вальке Таюрском, завзятом браконьере и буяне, о котором никто в Осиновке не говорил хорошо. Потому что теперь, когда Валька увидел в руках у следователя соболиную шкурку, у него окончательно открылись на все глаза, и он больше не хотел отводить их в сторону, говоря со следователем или с тем же Золотухиным. И только об одном ему было тяжело и горько думать — что случилось это слишком поздно…
Когда он пришел в деревню, во всех домах было уже темно, и только у одних Золотухиных светилось окно, как заботливый бакен на опасной и порожистой реке. Следователь, видно, еще не ложился спать, и Валька, щурясь от света, постучал по замерзшему стеклу нетерпеливо и требовательно. Дожидаться утра Валька не хотел. Он слишком долго пробыл в тайге один и сейчас его сильно тянуло к людям.