Незнакомые и неприятные запахи отпугивали его. Инстинктивно почуяв опасность, Черный Соболь огромными прыжками ушел прочь и долго петлял по лесу, путая свой след.
Отпугнул Черного Соболя не только запах стружек, а и нерпичьей кожи, которой были подбиты лыжи Аверьяна и его товарищей. Кожа была плохо выделана, и от нее пахло ворванью. Откуда было взяться нерпе в этих местах? Неоткуда. Для соболя были привычны запахи собаки, лисицы, оленя и других зверей, обитающих на Тазу-реке. Привкус нерпичьего сала был ему неведом и потому отпугивал его.
Холмогорцы не догадались купить в Мангазее камуса – кожи с шерстью, снятой с оленьих ног, которой подбивали лыжи здешние охотники. Они использовали нерпичью шкурку, захваченную из дому, и потому их преследовала неудача: соболи редко попадались в их ловушки…
Жизнь в зимовье шла тихо и обособленно. Никто не приходил гостевать, не справлялся, как устроились в чужедальних краях холмогорцы, каковы их радости и печали. Места были довольно малолюдные, каждый промысловик в облюбованном им урочище жил бирюком, заботясь лишь о том, чтобы кто-нибудь не помешал ему охотиться.
Да и, по правде сказать, зимовье было упрятано в дремучем лесу – ни с какой стороны не видно и, не ведая о нем, без собаки не найдешь.
Снеговую воду поморы употребляли для разных хозяйственных надобностей, а для приготовления пищи за водой ходили к реке, где у берега была пробита прорубь. Чаще всего туда приходилось идти Гурию, поскольку он был моложе всех. Он шагал полверсты слабо торенной им самим тропкой, брал спрятанную в кустах пешню и колол лед на проруби, а после зачерпывал деревянными ведрами воду и нес их на коромысле, вытесанном из кривой лесины.
По реке пролегала зимняя дорога. Иной раз было видно, как мчится быстрее ветра по ней оленья упряжка или мохнатый от инея конек тащит санки приказного дьяка, стрельцов или ясачных сборщиков.
Однообразная жизнь в зимовье наскучила Гурию. Его тянуло в Мангазею – побыть там подольше, познакомиться с интересными людьми, может быть, с девушками, почерпнуть что-то полезное для ума-разума. Но отец и слышать не хотел об этом. Он знай твердил одно: «В город нам до весны путь заказан. Запасы есть, а рот разевать на девок или по кабакам ходить некогда. Знай лови зверя! На стороны не гляди».
Все светлое время суток Гурий лазил по лесу, как послушный и добросовестный промышленник. Он постиг все хитрости и тонкости охотничьего ремесла. Научился с одного выстрела из лука поражать белку или горностая, умел незаметно подкрадываться к белым куропаткам, роющимся в снегу, в его кулемки попались три песца и два соболя.
И хотя поморам не очень везло в добыче соболей, изредка все же приносил из них кто-нибудь драгоценную тушку.
Расчеты Аверьяна на меновую торговлю с местными жителями не оправдались. Где искать кочевников в незнакомой тайге? Оставалось надеяться лишь на случай да на весну, когда ненцы и остяки приедут на торг в Мангазею.
Промысел в бассейне Таза длился уже около десятка лет, немало соболей было выловлено и выбито местными жителями и пришлыми охотниками. Добывать его становилось с каждым годом все труднее. Оправдывалась поговорка: «Первому зверек, а последнему следок».
Однажды Аверьян, приводя в порядок свои лыжи, подсушенные у камелька, приметил, что нерпичья шкурка издает резкий, неприятный запах. Он задумался не потому ли соболи обходят ловушки? Правда, на холоде подбивка смерзается, но все-таки тонкое чутье соболя может уловить запах. Аверьян снял нерпу и заменил ее камусом. Дикого оленя на мясо подстрелил несколько дней назад Никифор. Он спросил Аверьяна:
– Думаешь, дух нерпы соболь чует?
– Не знаю, чует ли, нет ли, а оленья будет лучше. Олень – здешний житель, соболя к нему привыкли.
После такой замены зверь в ловушки стал попадаться чаще. По примеру старшого все подбили оленьим мехом свои лыжи.
Долгой полярной ночью иной раз промышленникам не спалось в их уютной и обжитой избенке. Строя избу, поморы старательно проконопатили все пазы мхом, на потолок насыпали песку, а снаружи завалинки зарыли снегом, и в избе было тепло. Пищи хватало, промысел давал мясо, рыба в запасе была, из муки пекли в печке пресные лепешки, а уходя в лес, брали сухари.
Но скучали по дому. Ни разу, как отчалили от родного берега, не подали родным ни единой весточки – не с кем. И оттуда никаких вестей ждать не приходилось. И когда тоска исподволь захватывала мохнатой лапой мужицкие сердца, земляков выручал баюнок Герасим. Запасы бывальщин и сказок у него были неистощимы. Полулежа на разостланных шкурах, он начинал:
– А вот, братцы, еще бы сказал… – и спохватывался: – Спать не хотите ли?
– Не спится, давай говори! – откликались товарищи.
– Ну, дак вот… Жили-были два брата: один сильно бедный, а другой богатый. Приходит святая пасха. У бедного-то и огонька засветить нету. Думает: «Пойду я у брата попрошу хоть уголька засветить огонь». Приходит:
– Брат, дай мне уголек засветить огонь.
– Есть вас тут. Уголь-то мне и самому надо.
Заплакал брат и пошел. Идет – видит огонь на поле. «Пойду я, попрошу уголька».
Приходит он в поле. Сидит тут старичок.
– Здорово, дедушко! Дай мне уголек развести огонь.
– Подставляй балахон-то, я тебе и нагребу уголь-то.
– Но, дедушка, у меня один только балахон!
– Давай, ничего не сделается.
Снял мужик балахон. Нагреб ему дедка уголья столько, что он насилу домой донес. Свалил на пол, видит – золото.
«Пойду к брату, попрошу маленки.note 27».
Брат богатый и говорит:
– Баба, что он станет мерить? У него ведь и зерна-то нету. Давай-ко мы намажем смолой дно-то маленки, дак и узнаем, что он будет мерить.
Вот мужик смерил золото, намерил три маленки и понес маленку брату. Пристала ко дну монета – золотой. Вот богатый глядит:
– Где же он денег взял? Давай-ко мы его, баба, созовем в гости, дак он нам и скажет.
Вот они пришли звать его в гости:
– Брат, пойдем к нам в гости, у тебя ведь есть нечего.
Заплакал брат от радости и пошел. Богатый спрашивает:
– Где же ты золотишко-то взял?
– Да я-то у вас был за угольем, вы мне не дали. А пошел в поле, увидел пожог. Подошел – там сидит дед. Я у него попросил уголья. Он столько мне нагреб, что я насилу и домой принес.
Богатый мужик говорит бабе:
– Баба, тащи мне новый балахон, он большой – так я еще не столько принесу.
Вот пошел он в поле. Видит – сидит старичок.
– Дедушка, дай-ко мне угольков.
– Давай балахон стели.
Он и подостлал балахон-то.
– Придешь домой, так клади-то на сарай, в сено, а то украдут.
Пришел мужик домой, принес уголье, положил на сарай. Только в дом, слышит – кричат:
– Горим, горим!
Посмотрел, а у него уже и двор-то сгорел.
Пока они тут бегали, у них уже и дом сгорел. А бедный-то брат стал жить таким богачом – богаче его нет.
Баюнок умолк. Послышались замечания:
– Сгорел, значит, жадюга-то!
– Так ему и надо.
Никифор вдруг торопливо поднялся с нар и огромный, косматый, словно медведь, босиком зашлепал по полу к камельку:
– Надо посмотреть, не осталось ли там головни. Уснем – не ровен час… угорим!
Товарищи ответили ему дружным хохотом.
– Экой ты боязливый! На медведя бы пошел, а угореть боишься!
– На всякую беду страха не напасешься!
– Вам все смешки! – проворчал Никифор, укладываясь снова на нары. – В камельке одна зола, слава богу!
Гурий любил слушать сказки. Его и сон не брал, пока баюнок не умолкнет вовсе. Когда Герасим кончал рассказывать. Гурий просил:
– Еще что-нибудь расскажи!
– А что еще-то?
– Ну, про ерша… Помнишь, сказывал?
– Ладно. Про ерша так про ерша. Братцы, спите ли?