— Посмотрим, как ты завтра спектакли заделаешь! Минуты две я сидел молча, потом выглянул в коридор.
Никого. И лишь после этого разразился таким матом, что с двух сторон моей комнаты тут же забарабанили соседя и прибежала дежурная по этажу.
— Чуть не разбился, — вздохнул я, показывая на свой лоб.
Потом пошел в ванную, включил воду, долго сосредотачивался и минут десять матерился, как революционный боцман, на глазах у которого сломали его любимую свистульку.
Находиться в номере было невозможно. Я сделал себе на голову тонкую марлевую повязку, вышел в коридор и спустился в фойе. Из ресторана несся сумасшедший рок с его продажным ритмом.
Люди входили и выходили, куда-то спешили, опаздывали, суетились. Лишь одному мне некуда было опаздывать и спешить. Я прошел мимо швейцара, администратора и вдруг почувствовал, что на меня кто-то смотрит. Я резко обернулся и оцепенел.
Он был все тот же и не тот. Я еле узнал его. С ним была связана чуть ли не вся моя жизнь. Все его насмешливо! звали — Писатель.
В литературных кругах в него верили, но никто не хотел ему помочь. В журналах, куда он приносил свои рассказы, редакторы кивали головами и солидно тянули одно и то же: «Неплохо… но нам не подойдет. Это на наше лицо. Попробуйте в другом месте… В другом „месте“ опять все сочувствовали, советовали, и все также это было не их лицо.
Писатель был среднего роста, в небольших карих глазах на круглом добродушном лице всегда веселились чертики, на верхней губе так и остался шрам от ножа, которым его полоснули в кабаке за то, чтобы не болтал лишнего. Родители смотрели на него, как на великое недоразумение. Они хотели видеть сына таким, как все… по разве мог он отказаться от Дороги, которая была единственной отдушиной в его жизни.
Я подошел к Писателю. Он смотрел на меня грустными глазами. Мы никогда не считали себя друзьями, всегда относились друг к другу иронично, но нас с ним связывало одно чувство — неудовлетворение жизнью.
— Привет, — кивнул я ему.
— Привет.
— Писатель? — спросил я насмешливо. — Где-где, а здесь я не ожидал тебя увидеть. Как твой роман?
Я не стал спрашивать, как его дела, я спросил самое главное: как он собирается жить дальше? Три года Писатель летал над своим прошлым, настоящим и будущим. В двадцать четыре года он перестал летать.
— Ничтожество, — слышал он от родителей. — Посмотри на себя. Ни работы, ни друзей, одни алкаши да шлюхи возле тебя.
Он устал доказывать, спорить. Писатель спустился на землю и просто ушел в себя.
Я задал вопрос и посмотрел на Писателя. Он усмехнулся, глаза сощурились от набежавших веселых чертиков, но вдруг я увидел, что чертики плачут сквозь смех.
«Что с ним?» — подумал я, но все проходили мимо, и никто не видел того, что видел я, хотя для этого совсем не надо быть ясновидцем.
Его крылья были в крови. Засохшие ярко-красные пятна на белых перьях. Мне стало страшно. Он понял меня и ничего не ответил. Просто отвернулся и ушел.
«В ресторан заглянуть, что ли?» — подумалось тоскливо.
Я стоял в центре зала с белой повязкой на голове, на меня кто-то падал, кто-то звал разбираться, кто-то хохотал и плевал в лицо, а кто-то с силой потянул за руку. Я уселся за столик, за которым уже сидело трое мужиков.
— Ты че-е, фраером на воле заделался? — пошевелил пальцами рук пожилой паренек.
Вся компания была на «взлете», смотрела и не видела меня.
— Ша! Не гони! — заметив мое недоуменное лицо, выставил он два пальца вперед. — Валя! — закричал пожилой паренек пробегавшей мимо официантке. — Водки! Кореша встретил!
Волшебница Валя взмахнула палочкой, и на столе появился запыхавшийся от бега пузатый графинчик.
— За козла-хозяина! — сказал он мне, наливая целый стакан. — Чтоб ему с насеста не слезать!
Мне эти тосики-босики, выражаясь нашим культурным — филармоническим — языком были, как говорится, не в жилу.
«Надо выпить и быстрее винтить отсюда», — мелькнула мысль.
Мы с пожилым пареньком грохнули за козла-хозяина.
— Что это? — прохрипел, показывая презрительным взглядом на меня, дохлый и противный тип.
— Баклан! — небрежно ухмыльнулся мой кореш. — Вместе пятилетку тащили. Ты что ж, Цыпа, Ваську Крета узнать не хочешь, а должок за тобой висит… — угрожающим голосом сказал он мне. Рожи уставились на меня. «Ни-и черта себе!» — опустилось все внутри.
— Валя! — заорал Васька Крет. — Водки! Праздник сегодня.
Теперь он налил всем, и мне опять пришлось выпить еще за каких-то козлов и баранов.
— Ну?… — прохрипел мой кореш потусторонним голосом в повисшей над нашим столиком тишине.
(Одно меня всегда удивляло: почему меня ни разу не приняли, скажем, за художника, писателя… а вот за Цыпу, который тащил с кем-то пятилетку и не хочет вернуть должок, — это как здрасьте.)
— Не каждому фраеру пяточка, — оборвал тишину мой сосед справа, искусственный мальчик с издерганным прозрачным личиком. — На, баклан, чтоб должок не заржавел.
Он положил на чистую тарелку почти искуренную папиросу, конец которой был чуть скручен. Я машинально взял и нервно докурил до конца.
— Ну? — повторил вопрос мой кореш. — Подогрелся?
— Спасибо, — нервно кивнул я, — подогрелся.
— Ну? — опять затянул он свою лебединую песню.
Я что— то пытался сказать, но совершенно забыл родной язык, лишь жаргон лабухов мелькал в уме: кочумать, лабать, берлять.
Внезапно на моё плечо легла чья-то тяжелющая рука. Я вздрогнул.
«Ну вот и все, — мелькнуло в извилинах, — как мало я пожил…»
Я медленно поднял голову, думая увидеть очередного кореша.
— Евгеша, — с иронией прогундосил Петя. — Откатываешься?
— Еще как! — завопил я, тут же вспомнив все русские слова.
— Ты что такое? — процедил Васька Крет на Горе. — Пс-сс… отсюда, — сделал он жест, будто сбил в воздухе пылинку.
Горе удивленно посмотрел на него, потом на меня.
— Твои друзья?
— Я их в упор никогда не видел! — закричал я, выскакивая из-за стола.
В голове от резкого движения зашумело, и в глазах появилась синяя пелена. И все-таки я отчетливо увидел и запомнил на всю жизнь, как Горе сверху вниз, ударом по голове, своим огромным кулачищем усадил пытавшегося было дернуться Креста назад в кресло. Мой сосед справа с прозрачным личиком, старенький искусственный мальчик, протянулся было за вилкой, как от удара левого Петиного кулака его кожа порозовела и веки устало сомкнулись. Наверно, это был очень усталый мальчик, он всю жизнь недосыпал. Остальным уже объяснять было нечего.
Помню еще, когда баскетболистка пыталась снять с меня носок, она сказала Пете:
— Надо было все-таки занять ему двадцать пять рублей, лучше б с нами посидел, а то связался с какими-то алкашами, совсем вы, артисты, цену деньгам не знаете.
— Подумаешь, — хмыкнул Горе, — что такое для артиста двадцать пять рублей… так, раз плюнуть!
— Паренек! — звенел кто-то над ухом. — Ты чего? Времени-то уже!
Я с трудом открыл глаза. Пухарчук, довольный донельзя, стоял надо мной с будильником и показывал на часы.
— Уже шесть утра! — кричал он, прыгая от радости.
— Чего тебе? — прошептал я, делая попытку подняться с кровати.
Голова звенела, как бубен шамана, исполняющей свою свистопляску.
— Вы что, с ума сошли?! — заорал вдруг проснувшийся Левшин. — Шесть утра только, хамье, рабочему человеку поспать не дадут. Лилипутище, пошел отсюда!
— А я чего? — даже не обиделся Пухарчук на Витюшку. — Евгеша сам просил передать, чтобы я разбудил его в шесть утра. Он хотел сходить в какой-то детский садик извиниться за трех поросят.
— Уроды! — закричал Левшин. — Каких еще трех поросят!
— Вот и я тоже подумал, — играл под дурачка Женек. — Как бы не опоздал, я все равно в шесть встаю, мне нетрудно.
Левшин со стоном зарылся в подушку.