— Я тебя сейчас убью, проклятый лилипут! — зарычал он. — Как же ты мне надоел, целый день тебя рекламируешь, а ты еще и в шесть утра меня достаешь! С какими дураками приходится работать!
— Заткнись, понял! — взъерошился Пухарчук.
— Пшел отсюда!
— Евгеша, зайдешь ко мне. А ты, — повернулся он к Левшину, — чтоб рублик занес, а то сам знаешь…
— За то, что ты меня в шесть утра разбудил, рубль не получишь!
— Посмотрим, — угрожающе прошипел Женек и вышел.
— Ну, как у вас вчера? — прошептал я. — А?
Витюшка долго молчал, потом горько вздохнул:
— Господи, да за что ж мне такое наказание? С какими дураками приходится работать! Этот Коля, кретин… если б я только мог знать, — приподнялся Витюшка и посмотрел на меня. — Ты это нарочно? — спросил он, показывая на мою голову. — Думаешь, клоуном прикинулся, билеты сами разлетятся?
— У вас-то как? — опять спросил я.
Левшин замолчал, тяжело вздохнул и накрыл голову подушкой. До семи еще целый час. Я поднялся и пошел к Женьку.
Пухарчук сидел за столом и внимательно следил за тем, как закипает в двухлитровой банке вода. Один за другим пузырьки отделялись от кипятильника, и это зрелище приводило его в восторг.
— Сколько насчитал? — спросил я.
— А, паренек! — рассмеялся Пухарчук. — Считал, считал, а потом со счету сбился. Бутерброд будешь?
— Не знаю, — пожал я плечами. — Откусить сил не хватит.
Пухарчук смотрел на меня и решался на что-то большое.
— Ладно, — махнул он рукой и достал из тумбочки плоскую бутылочку коньяка.
Я опешил. Женек, оказывается, ото всех… Вот это да!
— Паренек! — рассмеялся он звонко. — Это я в кофе добавляю по две капли, знаешь вкус какой?! А ты мне друг, сейчас я тебе полтинничек налажу. «Вот это я себе друга нашел!» Полтинничек провалился как сквозь землю, в животе разлилось зарево, и сразу же зашевелились челюсти в предвкушении бутерброда «а ля Пухарчук».
— Налетай, — положил он передо мной надкушенную усталую черепаху.
Тесто за ночь хуже не стало — что значит домашнее.
— Я с собой на работу кусочек возьму? — спросил я.
— Какие разговоры, твой бутерброд, делай, что хочешь… можешь после гастролей рассчитаться.
— Как рассчитаться? — не понял я.
— Ну ты же сам сказал, что он рублей на пятьдесят потянет…
— Ха-ха-ха! — развеселился я. — А может и больше.
— Не-е! — подпрыгнул радостно Пухарчук. — Меньше, я уже подсчитал. Ты мне должен двенадцать рублей пятьдесят копеек.
Бутерброд «а ля Пухарчук» застрял в горле. Я понял, что он не шутит.
— Ты это серьезно? — спросил я.
— Сам посчитай… — протянул он мне счет.
— Булка домашняя, — читал я вслух, — один рубль. Масло деревенское натуральное — два рубля. Варенье клубничное — два рубля. Сыр Российский с сырзавода — два пятьдесят. Колбаса сушеная — пять рублей. Итого: двенадцать рублей пятьдесят копеек.
— У тебя цены ресторанные или кооперативные? — мрачно посмотрел я на друга.
— Я по-честному, — опустил глаза Пухарчук.
— Да… кажется, твоя дружба мне слишком дорого обходится…
— Еще… за коньяк, — чуть слышно проговорил Пухарчук. — Два рубля.
— А коньяк с наценкой?
— Без наценки! — завертел головой Пухарчук. — По госцене!
— Ты мне одно скажи, — решил я вывести его на чистую воду. — Ты прикидываешься или меня за дурака принимаешь?
— А что я сделал? — отвернулся к окну Пухарчук. — И Закулисный тоже записывает, кому чего дает, я ведь мог тебе и не давать…
— А что ж ты сразу не сказал? — разъярился я. — Как паучище, заманил в ловушку и кровь из меня сосешь, тоже мне, друг называется. Если хочешь знать, я бы тебе последнее отдал…
— А у тебя и нет ничего, — буркнул Пухарчук.
— Ах так! — подпрыгнул я от таких слов. — А ну давай считать по новой, — гаркнул я, окончательно поняв, что мост доверия и дружбы между нами рухнул бесповоротно.
Мы уселись на развалинах моста и принялись считать.
— Почему так дорого стоит булка? — задал я первый вопрос своему оппоненту. — Пускай она домашняя, в булочной обыкновенная стоит шесть копеек. Сколько в твоем дурацком бутерброде уместится булок?
Мы прикинули на глазок размер домашней булки, которую продают в магазине, и начали считать.
— Шесть булок, — подвел я итог.
— Где ты видишь шесть! — закричал Пухарчук. — А надкушенное место почему не считаешь? Здесь две булки умещаются!
— А может, там и не было ничего? — нахальным голосом заявил я. — Мне столько съесть не под силу, может, ты ночью специально отгрызал от моего противного бутерброда, чтобы мне меньше досталось.
Пухарчук захлопал глазами от такого нахальства.
— Ладно, — сказал я, видя, что он сейчас очнется. — Согласен на полбулки.
— На две! — завопил Пухарчук.
— Булка! — твердо сказал я. — И ни крошки больше!
— Ладненько! — угрожающе пропищал Пухарчук. — Ладненько, пусть будет булка.
И тут до меня дошло, какой я дурак. Отвоевал булку, которая стоит шесть копеек, а то, что впереди варенье, на которое, как я подозревал, он взвинтит цену, масло деревенское, черт знает сколько оно стоит, сыр, колбаса…
— Итого: семь булок по шесть копеек, — подсчитывал зловеще Пухарчук, всем своим видом показывая, какую он делает мне огромную уступку. Будет сорок две копейки. А ручной труд? Это же не хлебозавод! — подскочил с загоревшимися глазками он. — А тесто какое?! Туда кладут и яйца, и масло, и…
— И скармливают таким дуракам, как я, — продолжил я его мысль. — В общем, ты можешь перечислять что хочешь, но на это безвкусное тесто и труд Софьи Михайловны… кидаю семь, ну ладно, восемь копеек… Итого: за булку я тебе должен пятьдесят копеек.
— Одно яйцо стоит десять копеек! — взвыл от такой несправедливости Женек.
— А сколько ты хочешь?
— Восемьдесят!
— А вот этого ты не видел? — показал я ему кое-что.
— Твоя Софья Михайловна случайно не шеф-поваром в «Метрополе» работает? Такую дрянь слепила…
— Ладненько, — мстительно оборвал меня Пухарчук. — Твоя цена?
— Могу набросить еще две копейки! И не больше.
— Хорошо… А вчера: «Какая булочка! Какая булочка!» — пытался вывести меня из терпения Пухарчук. — Я тебе это припомню. Пусть будет пятьдесят две копейки, — записал он в блокнотик. — А масло деревенское во сколько ты тогда оценишь, ведь оно же не из магазина?
— А в деревне сейчас тоже натурального масла нет, — огрызнулся я. — Коров неизвестно чем кормят, лугов не осталось, коровы сена никогда не видели, так что никакой разницы не вижу.
— Как лугов не осталось?! — закричал Пухарчук. — Сам же говорил, что такого масла не ел?
— Говорил. Лучше ел, а хуже нет. Ты посмотри, какое оно желтое, твоя дежурная думала его выбросить, а потом решила скормить тебе.
— Что ты врешь! Желтое самое вкусное!
— Желтое самое противное!
— А что же ты ел тогда, если оно противное?
— Назло тебе!
— Ладненько, — сморщился Пухарчук. — Пусть будет как в магазине. Согласен?
От этого факта я уйти никуда не мог, ясное дело хуже просто не бывает.
— Мы с тобой съели килограмм, — считал Пухарчук.
— Килограмм пополам… рубль семьдесят и пять копеек. Согласен?
— Килограмма не было! — заявил я. — Грамм триста.
— Что?!
После бурных прений сошлись, что масло обошлось мне в девяносто пять копеек, а варенье — в один рубль пятьдесят.
— А теперь — сыр! — сделал ударение Пухарчук на слове «сыр» и повторил его со значением: — Сыр!
— Да — сыр! — собезьянничал я. — Сыр! Сыр! Сыр! и к тому же ворованный с сырзавода! А если я кому-нибудь сообщу, что ты скупаешь ворованное, можешь распрощаться с филармонией, здесь такие воришки не нужны…
Я был зол. Пухарчук не ожидал от меня такой подлянки.
— Я не скупаю ворованного, мне его подарили, — пробормотал он растерянно.
— Это еще хуже, ты знал и молчал, за это знаешь, что бывает?
И тут передо мной отчетливо всплыла мерзкая рожа, которая ухмылялась сквозь прогнившие зубы и цедила: