— Вот ваш завтрак, — сказал он.
— Спасибо, друг Цербер, — сказал заключенный. — Он прибыл как раз во время, ибо я очень голоден.
— А, вы голодны?
— А почему бы и нет? — спросил ван Барле.
— Заговор как будто подвигается, — сказал Грифус.
— Какой заговор? — спросил Корнелиус.
— Понятно, мы знаем, в чем дело. Но мы будем следить, господин ученый, мы будем следить, будьте спокойны.
— Следите, дружище Грифус, следите, — сказал ван Барле, — мой заговор, так же как и моя персона, всецело к вашим услугам.
— Ничего, в полдень мы это выясним.
Грифус ушел.
— "В полдень", — повторил Кронелиус, — что он этим хотел сказать? Ну, что же, подождем полудня; тогда увидим.
Корнелиусу не трудно было дождаться полудня: ведь он обычно ждал девяти часов вечера.
Пробило двенадцать часов дня, и на лестнице послышались не только шаги Грифуса, но также и шаги трех-четырех солдат, поднимавшихся с ним.
Дверь раскрылась, вошел Грифус, пропустил людей в камеру и запер за ними дверь.
— Вот теперь начинайте обыск.
Они искали в карманах Корнелиуса, искали между камзолом и жилетом, между жилетом и рубашкой, между рубашкой и его телом, но ничего не нашли.
Искали в простынях, искали в тюфяке — тоже ничего не нашли.
Корнелиус был очень рад, что не согласился в свое время оставить у себя третью луковичку. Как бы она ни была хорошо спрятана, Грифус при этом обыске, без сомнения, нашел бы ее и поступил бы с ней так же, как и с первой.
Впрочем, никогда еще ни один заключенный не был более спокойным при обыске своего помещения.
Грифус ушел с карандашом и тремя или четырьмя листками бумаги, которые Роза дала Корнелиусу. Это были его единственные трофеи.
В шесть часов Грифус вернулся, но уже один. Корнелиус хотел как-нибудь задобрить его, но Грифус заворчал, оскалив клык, который торчал у него в углу рта, и, пятясь, словно боясь, что на него нападут, вышел.
Корнелиус рассмеялся.
Грифус крикнул ему сквозь решетку:
— Ладно, хорошо смеется тот, кто смеется последним.
Последним должен был смеяться, по крайней мере, сегодня вечером, Корнелиус, так как он ждал Розу.
В девять часов пришла Роза, на этот раз без фонаря. Ей больше не нужен был фонарь, ведь она уже умела читать.
К тому же фонарь мог выдать ее: Якоб шпионил больше чем когда-либо.
Кроме того, свет позволял видеть, когда Роза краснела.
О чем говорили молодые люди в этот вечер? О том, что влюбленные говорят во Франции на пороге дома, в Испании — с двух соседних балконов, на востоке — с террасы дома.
Они говорили о том, что ускоряет бег часов, окрыляет полет времени.
Они говорили обо всем, только не о черном тюльпане.
В десять часов, как обычно, они расстались.
Корнелиус был так счастлив, как только может быть счастлив цветовод, которому ничего не сказали о его тюльпане.
Он находил Розу прекрасной, милой, стройной, очаровательной.
Но почему она запрещала ему говорить о черном тюльпане?
Это был большой недостаток Розы.
И Корнелиус, вздыхая, сказал себе, что женщина — существо несовершенное.
Часть ночи он размышлял об этом несовершенстве. Это значит, что все время, пока он бодрствовал, он думал о Розе.
А когда он уснул, она ему снилась.
Но Роза его снов была куда совершеннее, чем наяву: эта Роза не только говорила о тюльпане, но даже принесла Корнелиусу чудесный черный цветок, распустившийся в китайской вазе.
Корнелиус проснулся, весь трепеща от радости и бормоча:
— Роза, Роза, люблю тебя.
И так как было уже светло, он считал излишним засыпать.
И весь день он не расставался с мыслями, с которыми проснулся.
Ах, если бы только Роза разговаривала о тюльпане, Корнелиус предпочел бы ее и Семирамиде, и Клеопатре, и королеве Елизавете, и королеве Анне Австрийской — то есть самым великим и самым прекрасным королевам мира!
Но Роза запретила говорить о тюльпане под угрозой прекратить свои посещения, Роза запретила упоминать о тюльпане раньше чем через три дня.
Правда, это были семьдесят два часа, подаренные возлюбленному, но это были в то же время и семьдесят два часа, отнятые у садовода.
Правда, из этих семидесяти двух часов — тридцать шесть уже прошли.
Остальные тридцать шесть часов так же быстро пройдут: восемнадцать — на ожидание, восемнадцать — на воспоминания.
Роза пришла в обычное время. Корнелиус и в этот раз героически вынес испытание. Это был выдающийся пифагореец, и если бы ему разрешили раз в день спрашивать о тюльпане, он вполне мог бы в течение пяти лет выполнять устав общины и не говорить ни о чем другом.