Так, рассуждая сам с собой, я подошёл к магазину. Напротив магазина, под ветками старой урючины, лежало старое-престарое бревно. Я его помню ещё мальчишкой, как мы собирались у магазина и сидели на этом бревне. Солнце нагревало его гладкую, без коры, поверхность, и сидеть на нём было сплошное удовольствие. Бревно было отполировано до матового блеска задницами многих поколений, выросших в нашем посёлке. С другой стороны, оно было всё изрезано ножом. Всевозможные сердца, имена давно уехавших отсюда парней и девчат, какими-то датами. Встречались даже непристойные надписи – правда, их пытались срезать, но что-то осталось. Сейчас на этом бревне со скучающим видом сидели четыре парня. Было видно, что они мрут от тоски и жаждут найти какое-нибудь развлечение. И этим развлечением, судя по всему, стану я. При моем приближении парни несколько приободрились и стали смотреть на меня в упор. Я подошёл к магазину и уже протянул руку к ручке на двери, как кто-то из них меня окликнул: «Земеля, закурить не найдётся?» Я повернулся и направился к ним.
– Не курю, земеля.
– А ты кто таков, что-то я не знаю тебя? Я здесь всех знаю, а тебя не видел.
– Человек, а кто ты?
Говоривший со мной сидел с краю, было ему на вид лет двадцать, не более, и он был старше других. Самому младшему из них было лет 16-17. Одеты все неброско, даже несколько скромно. Старший был явно настроен на драку и, как мне показалось, пытался внутренне распалить себя. Остальные как-то подтянулись и готовы были по команде наброситься на меня. Понятно, драки я не боялся, но и драться я не собирался. Как-то неприлично было бы драться с малолетней шпаной взрослому человеку. Поэтому я решил сгладить напряжённость.
– Да вот, парни, в отпуск приехал. Я-то сам местный.
– А к кому?
– К маме. Колокольникову знаете?
– Веру Николаевну? Это наша училка была, – подал голос самый младший.
Другой парень, стриженный под «ноль», сказал: «А у нас классной была. Так ты её сынок? Она рассказывала, что ты военный лётчик».
– Это точно? – спросил старший. – Садись, земеля, – он сдвинул пацанов в сторону, и двоим из них пришлось встать.
– Да, летаю.
Их напряжённость и враждебность испарилась, и в глазах всей четвёрки я увидел интерес к себе.
– А где летаешь? – спросил опять старший.
– Да вот, в Афганистане.
– А какое у тебя звание?
– Майор, – лица пацанов теперь выражали неподдельный интерес и восторг.
– И в боях участвовал?
– Нет, в боях не участвовал, воюют десантники и пехотинцы, а я грузы разные вожу.
– А ты знал Витька с Лермонтовской улицы, он в прошлом году десятилетку закончил?
– Да вы что, парни, я уже больше десяти лет назад из посёлка уехал, Витек тогда ещё и в школу не ходил.
– Убили его в Афганистане. На прошлой неделе хоронили всем посёлком. Военные были, салют из автоматов стреляли. Говорят, он был в цинковом гробу и его никто не видел. Мамаша его всё кричала, чтобы показали его, не верю, говорит, что он в гробу.
– А ещё на нашей улице есть Андрей, он вернулся из Афгана, – вставил самый младший, – его ранили в мочевой пузырь. Так он ходит с бутылкой, куда вставлен шланг. Его прозвали самогонщиком. Он любит бухнуть с мужиками за сараями. Он там постоянно отирается, а напьётся – там и лежит, плачет. Жалко его.
– Да, парни, на войне убивают. Ладно, пока. У меня дела.
Я попрощался с каждым за руку и пошёл. Меня окликнул старший из них: «Слышь, лётчик, а как тебя зовут?»
– Павлом.
– А меня Толик. Если что нужно, зови. Меня все знают. Скажешь – Толик нужен, я приду.
– Договорились, – и я ещё раз пожал ему руку.
Дома мамы не было, наверное, ушла к тёте Тамаре. Я пошёл в сад, хотел полежать на своей кровати, которая всю жизнь стояла между яблонь. Сад представлял из себя жалкое зрелище. Он практически весь высох. Яблони были уже старыми и яблок не давали. Всё заросло бурьяном. Жалко, очень жалко. Хороший был сад. Сколько себя помню, стояли здоровые яблони. Весной все в розовом цвету, осенью увешанные крупными яблоками. И жёлтыми, и красными. А какие они были сладкие – объедение. Мы с мамой их собирали и складывали в подвал на стеллажи. Варили варенье, делали компоты. Теперь этого уже нет. Кровать выглядела не лучше. Вся облупилась, доски, застилавшие сетку, прогнили. Сквозь них рос бурьян. Соломенного матраца тоже не было. Кому он нужен, если лежать на кровати некому?
Там и застали меня тётя Тамара с мамой. Боже, какие они стали старые. На глаза невольно навернулись слёзы. Мама выглядела особенно плохо. Вся сморщенная, сгорбившаяся. Ей уже шёл 63-й год. Тётя Тамара выглядела немного лучше. Маму донимает желудок. Уже несколько лет он не даёт ей покоя. Надо бы серьёзно заняться её здоровьем. Она жаловалась, когда ещё приезжала ко мне в гости в Ташкент. А я так ничего и не предпринял. Позор. Стыдно. Совсем маму забросил. Завтра же поедем с ней в больницу.