– Теперь понимаешь, Корнелис?
– Это мы – предатели? – узник поднял глаза к небу, недоуменно пожав плечами.
– Мы, – вздохнул Ян де Витт.
– Ну, и где же Кракэ?
– У дверей вашей камеры, надо полагать.
– Так позови его.
Ян выглянул за дверь. Верный слуга действительно ждал у порога.
– Войдите, Кракэ. И крепко запомните то, что сейчас скажет мой брат.
– О нет, Ян, слов недостаточно. К несчастью, мне придется написать.
– Это еще почему?
– Потому что ван Берле никому не отдаст и не сожжет доверенные ему бумаги без моего личного приказа.
– Но сможешь ли ты писать, мой дорогой? – усомнился Ян, глядя на покалеченные руки, сплошь покрытые ожогами.
– О, дай мне только бумагу и чернила! – попросил Корнелис.
– Есть, по крайней мере, карандаш.
– А бумага найдется? Ведь мне ни клочка не оставили.
– Вот Библия. Вырви из нее первую страницу.
– Идет.
– Но что, если получатся лишь неразборчивые каракули?
– Вот еще! – Корнелис задорно взглянул на брата. – Если мои руки выдержали жар палача, а моя воля восторжествовала над страданием, стоит соединить их усилия, и вы увидите: перо в этих пальцах не дрогнет.
Сказано – сделано: он начал писать.
Тотчас из-под белой повязки стали просачиваться капли крови – стоило пальцам нажать на карандаш, и открытые раны закровоточили под намотанной тряпкой. При этом зрелище пот выступил на висках великого пенсионария. Корнелис писал:
«Дорогой крестник, сожги пакет, который я оставил тебе на хранение, не заглядывая, не распечатывая, дабы его содержание осталось для тебя неизвестным. Тайны, подобные сокрытой там, убивают своих хранителей. Сожги, и ты спасешь Яна и Корнелиса.
Прощай и люби меня.
Ян со слезами на глазах стер с листа запятнавшую его каплю этой благородной крови, вручил письмо Кракэ, дал ему последние указания и снова обратился к Корнелису. Тот, еще бледный от только что перенесенной боли, казалось, вот-вот лишится чувств.
– Теперь подождем, – сказал Ян, – когда наш храбрый Кракэ условным свистом даст знать, что он уже по ту сторону пруда. Тогда настанет наш черед отправиться в дорогу.
Не прошло и пяти минут, как долгая пронзительная трель, словно морская волна, накатила на темные кроны окрестных вязов, заглушив даже гул толпы, бушующей перед тюрьмой Бюйтенхофа.
Ян благодарственным жестом воздел руки к небесам.
– А теперь, – сказал он, – пора и нам, Корнелис.
III. Ученик Яна Де Витта
В то время, когда толпа, теснясь вокруг замка Бюйтенхофа, издавала все более грозный рев, побуждая Яна де Витта поторопиться увезти оттуда Корнелиса, депутация горожан, как мы уже говорили, направилась в ратушу, чтобы просить депутатов отозвать кавалерийский корпус де Тилли.
От тюрьмы до Хогстрета недалеко, и вот пока они туда шли, можно было заметить неизвестного, с самого начала заинтересованно наблюдавшего за всеми подробностями этой сцены: он шел вместе с другими или, вернее, следовал за ними к ратуше, видимо, желая как можно раньше узнать, чем дело кончится.
Этот незнакомец был очень молод, лет никак не более двадцати двух – двадцати трех, по виду отнюдь не силач. Имея, должно быть, веские причины оставаться неузнанным, он прикрывал свое бледное длинное лицо носовым платком из тонкого фрисландского шелка, которым непрестанно вытирал потный лоб и воспаленные губы.
Со своими неподвижными глазами хищной птицы, длинным орлиным носом, узким прямым ртом, похожим на прорезь, и губами, напоминающими края раны, этот человек мог бы стать для Лафатера, если бы последний жил в ту эпоху, заманчивым объектом для физиогномических наблюдений, итог которых вряд ли польстил бы их объекту.
Древние задавались вопросом: каково отличие между победоносным воином и морским разбойником? И сами же отвечали: то же, что между орлом и коршуном.
Один – олицетворение уверенности, другой – воплощенная тревожность.
Вот и эта бескровная физиономия, это хрупкое, болезненное тело и беспокойная походка незнакомца, увязавшегося за орущей толпой к Хогстрету, являли собой тип то ли недоверчивого собственника, то ли суетливого вора, и случись здесь полицейский, он бы наверняка предположил последнее, судя по тщательности, с какой субъект, привлекший наше внимание, прятал свое лицо.
К тому же одет он был довольно просто и оружия, по-видимому, не имел. Его худая, нервная рука с сухими, но белыми, аристократически тонкими перстами опиралась не на руку, а на плечо офицера, чья ладонь лежала на эфесе шпаги, а взгляд с понятным любопытством блуждал по площади, озирая происходящие там сценки до тех пор, пока его спутник не направился к ратуше, увлекая его за собой.
Когда они дошли до площади Хогстрета, бледный юноша подтолкнул второго к стене дома, где они оба укрылись за открытой ставней, а сам устремил пристальный взгляд на балкон ратуши.
В ответ на неистовые вопли толпы окно распахнулось, и появился человек, видимо, готовый к диалогу с крикунами.
– Кто это там, на балконе? – спросил юноша, одним взглядом указывая офицеру на оратора, настолько взволнованного, что, казалось, он не просто положил руки на балюстраду, а держится за нее, чтобы не упасть.
– Это депутат Бовелт, – отозвался офицер.
– Что за птица этот Бовелт? Вы его знаете?
– Достойный человек, монсеньор, по крайней мере у меня сложилось такое впечатление.
Услышав от своего спутника такую оценку, молодой человек сделал столь странное движение, выражавшее разочарование и досаду, что офицер, заметив это, поспешил добавить:
– Во всяком случае, так о нем говорят, монсеньор. Что до меня, я ничего не берусь утверждать, поскольку лично не знаю господина Бовелта.
– Достойный человек, – процедил тот, кого назвали монсеньором. – Вы хотите сказать, что это человек достойный? Смелый, честный? Или просто солидный?
– О, пусть монсеньор меня извинит, но я не осмелюсь давать столь точную характеристику тому, кого знаю лишь в лицо, как я уже докладывал вашему высочеству.
– Впрочем, – буркнул молодой человек, – подождем, сейчас увидим.
Офицер наклонил голову в знак согласия и промолчал.
– Если ваш Бовелт не робкого десятка, – продолжал его высочество, – он не совсем однозначно воспримет просьбу этих бесноватых.
Нервные движения руки принца, судорожно вздрагивавшей на плече спутника, словно у пианиста, чьи пальцы перебирают клавиши, выдавали его жгучее нетерпение, в иные моменты – а сейчас особенно – так плохо скрываемое под ледяным и мрачным выражением лица.
Тут послышался голос предводителя делегации горожан, настойчиво требовавшего, чтобы господин Бовелт сказал, где искать других депутатов.
– Господа, – твердил тот, – как я уже говорил, в настоящий момент здесь нет никого, кроме нас с господином ван Аспереном, а я не могу принять решение в одиночку.
– Приказ! Приказ! – гремели в ответ тысячи голосов.
Бовелт хотел говорить, но ни слова не удавалось расслышать, видно было только, как он все отчаяннее и безнадежней махал руками. Убедившись, что он не в состоянии заставить толпу выслушать себя, он повернулся к открытому окну и стал звать ван Асперена.
Тот появился на балконе и был встречен еще более оглушительными криками, чем десять минут назад господин Бовелт.
Тем не менее, он тоже предпринял попытку урезонить разбушевавшуюся массу, но вместо того, чтобы внять его увещеваниям, масса предпочла смести со своего пути охрану ратуши, которая, впрочем, не оказала народу – носителю верховной власти ни малейшего сопротивления.
– Итак, – хладнокровно констатировал молодой человек, когда народ хлынул в главные ворота ратуши, – дальнейшие переговоры будут происходить внутри. Пойдемте, послушаем, как совещаются высокие стороны.
– Ах, монсеньор, монсеньор, поберегитесь!