Идея, будто нации и цивилизации функционируют как единый организм, получила чрезвычайное распространение после Первой мировой войны. Чудовищные события второго десятилетия XX века стерли позолоту с европейской цивилизации, которая больше не представлялась универсальной и желанной для всех. Ее моральный авторитет был как никогда прежде подорван кровавой резней, под вопросом оказались и ценности, которые Европа проповедовала со времен Просвещения, – права личности, свобода, демократия, идеал человека. Некоторые межвоенные мыслители, как Оскар Шпенглер, полагали, что другие цивилизации обладают вполне достойными (хотя и не совпадающими с западными) моральными и эпистемологическими системами. Авторитет и уникальность европейского Просвещения, таким образом, подвергались сомнению.
Причиненные войной разрушения, исторический катаклизм большевистской революции, беспрецедентные демографические перемены и распад трех основных империй, которые на протяжении столетий правили значительной частью Европы, – в совокупности эти факторы породили атмосферу, в которой издавна укоренившиеся истины стали подвергаться сомнению. В такой обстановке Трубецкой увлекся побочной профессией – написанием политических манифестов, косвенно связанных с академической работой, которую он делал вместе с Якобсоном. В этих политических трудах он, не устояв перед соблазном, перенес метафору «саморегулирующейся системы» с языка на культуру в целом и заявил, что культуры складываются в автономные, наглухо запечатанные вселенные с неосознаваемыми структурами.
Как и многие другие более известные писатели межвоенной эпохи, Трубецкой поставил под вопрос идею, вернее, догму Просвещения о «прогрессе» – он усомнился в самой возможности прогресса. Если самые развитые народы мира развязали столь жестокую войну, за краткий срок уничтожили столько человеческих жизней, то по какому праву они смеют рядиться в тогу «прогресса» и проповедовать свои ценности другим народам?
За ослаблением консенсуса по поводу универсальных ценностей, открытых Просвещением, последовало укрепление самого элементарного национализма. Не прикидываясь твердыней человеческого разума, национализм выступал зато как самый первичный из человеческих инстинктов: желание вернуться в прошлое и закрепить идентичности, которые в этих пертурбациях сорвались с якоря. Политические партии по всей Европе сразу же осознали могущество этой простой формулы, способной мобилизовать все слои деморализованного и разобщенного народа.
Подъему национализма способствовал послевоенный распад империй – Российской, Оттоманской, Габсбургов. Новые государства, появившиеся в результате Парижской мирной конференции 1918 года, такие как Румыния, Чехословакия и Венгрия, заметно отличались от национальных государств XVIII–XIX веков. Эти новые национальные государства были в первую очередь национальными, а потом уж государствами. Гражданство гарантировалось только представителям титульной нации, а меньшинства, как считалось, нуждались в обеспеченном договором протекторате, чтобы сохранить полноту прав до тех пор, пока их удастся ассимилировать[65]. Впервые в истории права соединились с нацией, а не государством, и недолго оставалось ждать, пока Гитлер заявит: «Право – это то, что хорошо для немецкого народа» – и лишит немецких евреев гражданства и прав, отказав им в принадлежности к немецкому народу[66].
Следует отметить, что первыми горький вкус этой новой ксенофобии и похвальбы ощутили на себе европейские беженцы, в особенности изгнанные из России. В новом политическом климате, установившемся после войны, люди без гражданства оказались наиболее уязвимыми, на всем континенте у них не имелось посольств, представительств, прав, а государства нашли способ управлять этой растущей массой неприкаянных главным образом с помощью силы и полицейского произвола. Лишенные гражданства жили в постоянном страхе депортации; единственное, что мешало выслать их сразу, – отсутствие другой страны, готовой их принять. С тех пор как политические права оказались нерасторжимо связаны с гражданством и национальностью, бездомные русские сделались в определенном смысле первыми подданными тоталитарных режимов – еще до становления этих режимов. В таком климате Трубецкой написал первое политическое сочинение, сокрушительный разгром европейских притязаний на универсализм и прогресс под названием «Европа и человечество». Это уже подступы к евразийскому движению, которое он вместе с тремя соратниками основал годом позже. В глазах Трубецкого большевистская революция и стремительная дезинтеграция России свидетельствовали о том, что начатая Петром I европеизация подорвала силы страны и что Европа («романо-германская цивилизация») не заслуживает того авторитета, который она себе присвоила. В предисловии к этому трактату он писал: