— О силе Джучи и прочих его достоинствах никто не спорит. Тех, кого убили его злые слова, на самых больших повозках не увезешь. И после смерти не ограбишь!
Чингисхан раздраженно прикрикнул на него:
— Умолкни! Или предложи что–нибудь дельное и полезное для всех нас!
— Я вот что хочу сказать, — уже более спокойно проговорил Чагутай, — Мы с Джучи — старшие сыновья. И хотим все наши силы отдать делу отца. А того из братьев, кто забудет о своем долге, пусть другой рассечет мечом надвое! Самый рассудительный из нас Угедей. Давайте же все вместе изберем наследником Угедея, нашего брата. Пусть Угедей, отец, постоянно будет рядом с тобой, и ты, отец, научишь его управлять империей и крепко держать в руках золотую узду власти. Так будет правильно.
— А ты что скажешь, Джучи? — спросил Чингисхан.
— Чагутай сказал то, что хотел бы сказать и я, отец. Мы все будем служить тебе!
— Хорошо, — согласился хан. — Но крепко держите свое слово и не давайте народу повода поднимать вас на смех! — После чего Чингисхан повернулся к Угедею и спросил: — А ты что на это скажешь?
Взгляды всех собравшихся были обращены на третьего сына. Тот встал и твердо проговорил:
— Неужели я должен ответить: «Я не смогу»? Вот мой ответ: я отдам твоему делу, отец, все свои силы. Опасаюсь только…
— Чего ты опасаешься? — перебил его хан.
— Я опасаюсь только того, что когда–нибудь среди моих наследников появятся и такие, что если их обернуть в скошенную траву, ни коровы, ни быки жрать ее не станут. А если обложить их жирным мясом, даже голодные псы к нему не прикоснутся. Я боюсь, что будут рождены и такие, что не смогут поразить стрелой пробегающего мимо хандакайского оленя и на большом расстоянии не попадут в суслика. Вот какие сомнения тревожат меня. Больше мне сказать нечего, отец!
Чингисхан повернулся к своему четвертому сыну — Тули, и тот проговорил:
— Я буду стоять плечом к плечу с моим старшим братом Угедеем. Если он забудет о чем–то, я ему напомню, а если заснет, разбужу. Я поклянусь ему в вечной дружбе, я стану плеткой для его гнедого скакуна. И слову своему никогда не изменю, он всегда найдет меня рядом с собой. Я пойду вместе с ним в самый дальний поход и в самом быстротечном бою буду при нем.
После этого на некоторое время в дворцовой юрте Чингисхана наступила полная тишина. Потом хан встал и обратился ко всем, кого собрал у себя:
— Жили однажды две змеи. У одной из них было мною голов и лишь один хвост, у другой — много хвостов и только одна голова. С приходом зимы им пришлось искать подходящую нору. Одна змея легко проскользнула в первую попавшуюся, а другая, многоголовая, никак не могла решиться: каждая из голов предлагала что–нибудь другое, и под конец змея околела от холода.
Чингисхан перевел дыхание и оглядел всех по очереди.
— Итак, властителем может быть только один. Я назначаю моим наследником Угедея. И еще скажу всем вам, моим родным и приближенным: если среди наследников Угедея появятся столь ничтожные, что ни коровы, ни быки не станут жрать скошенную траву, в которую они будут завернуты, и даже голодные псы не прикоснутся к жирному мясу, которым они будут обложены, то почему бы к тому времени не родиться достойному наследнику у других моих сыновей?
Сказав это, он подошел к каждому из сыновей, поцеловал в лоб и каждому прошептал на ухо, что они должны быть особенно благодарны своей матери: ведь это она навела его на мысль о назначении наследника.
После не слишком долгого, но пышного обеда, когда слуги начали обносить гостей напитками, Чагутай шепотом спросил отца:
— Ты на меня не рассердился?
— Рассердился? Нет, — ответил хан. — Но ты по своему обыкновению поспешил и наговорил лишнего. Тот, кто стремится к величию, Чагутай, тот не заговорит прежде, чем его спросят, и даже когда спросят, должен оставаться сдержанным. Заговорить прежде времени — все равно что ковать холодное железо!
Потом Чингисхан повернулся к своему сыну и наследнику Угедею:
— Мне известно, что ты держишь в почтительном подчинении всех своих жен, детей и слуг. Тот, кто способен властвовать в своей юрте, как ты, Угедей, тот сумеет править и великой империей монголов, а тот, кто держит в строгом повиновении свой десяток, достоин со временем стоять во главе тысяч и сотен тысяч.
— Благодарю тебя, отец!
Чингисхан встал и подошел к Тули. Тот сидел, как обычно, в окружении женщин и налегал на рисовую водку, громко пел и махал руками музыкантам. Тули не заметил даже, что отец стоит совеем рядом у одной из деревянных опорных колонн и не сводит с него глаз. Чингисхан приказал одному из слуг подозвать Тули. Когда тот предстал перед отцом и непонимающе уставился на него своими воспаленными глазами с красными прожилками, хан сказал ему:
— Ты хороший воин, но властитель из тебя вышел бы никудышный. Поставленный над войском, ты знаешь, что есть люди и повыше тебя и что от них–то ты и получишь приказ. А от кого ты стал бы дожидаться приказа, сделавшись властителем? Бот то–то и оно! И сдержать тебя было бы некому, и сам бы удержу не знал бы. Знай, Тули: властитель, который сдается рисовой водке, ни владений своих не сохранит, ни славы не добудет!
Когда Тули вернулся к женщинам, те встретили его смехом, потому что от их глаз не укрылось, что отец был к нему неблагосклонен. И все они стали наперебой протягивать сыну властителя чаши и сосуды с рисовой водкой, подбивая пить еще и еще.
— Да, и выпью! Выпью! — кричал он смеющимся женщинам и девушкам, плясал и подпрыгивал под музыку, бросая в головы слугам опустошенные им тонкостенные сосуды. — Я не властитель, надо мной стоят другие, — кричал он, поглядывая в сторону отца. — И раз надо мной есть другие, самые главные, то я буду пить и пить, потому что тот, кто надо мной, все за меня и решит! — И взмахнув руками, как птица, Тули повалился на завизжавших от радости женщин и девушек. — Да, я в его власти! Но в один прекрасный день, — заорал Тули, перекрывая все остальные голоса, — в один прекрасный день тот, кто стоит надо мной и в чьей я власти… тот, кто, по словам моей матери, подобен высокому дереву… когда он начнет клониться к земле… да–да, так она и сказала… что ж, тогда… тогда я…
— Тули! — вскричал Чингисхан.
— …тогда я провозглашу свою собственную империю и буду пить, пить день и ночь, пить без конца… а девушек и женщин у меня будет куда больше, чем у того, кто стоит надо мной и в чьей я власти! А потом…
Телохранители хана подбежали к Тули и распластали его на ковре как червяка. Он мгновенно потерял дар речи, да и женщины сразу испуганно умолкли и прикусили языки. Слуги закатали Тули в тонкий ковер и вынесли из дворцовой юрты.
Чингисхан велел уйти всем, кроме Джебе, Угедея и Джучи. Разложил на низеньком столике из красного дерева карту Хорезма со всеми его реками, горами, долинами и городами.
— Горе ему, если он замыслил измену!
— Он сильнее, мой хан! — сказал Джебе.
— Я всегда был слабейшей стороной, но победа всегда оставалась за мной. Так или нет, Джебе? Ты, наверное, до сих пор обдумываешь слова этого пронырливого краснобая, купца из Хорезма, который говорил: «Блеск войска Чингисхана по сравнению с сиянием воинства шаха Хорезма — все равно что свет свечи по сравнению с яркостью золотисто–красного солнца!»
Джучи заметил, что до возвращения посольства полной ясности нет.
— Ему давно пора быть здесь, — сказал Угедей.
— Известно, какие пиры любит закатывать Мухаммед, — сказал Джучи. — Вполне возможно, что их задержали на пирах!
И как раз в это мгновение, откинув полог, в юрту вбежал один из телохранителей и воскликнул:
— Они совсем близко, мой хан!
Вскоре в дворцовую юрту ввели восьмерых из высокого посольства, изможденных, в грязном рванье, с обожженными бородами.
— Кто так поступил с вами? — тихо спросил хан, словно ни о чем не догадываясь.
— Люди Мухаммеда, — ответили ему послы.
— По его приказу?
Они закивали. И только теперь Чингисхан заметил, что головы у них бритые.