Тогда Бат толкал его рукояткой плетки в бок.
— Какие тут газели? Привиделись они тебе, что ли, газели эти? Здесь даже волка не встретишь!
Сколько раз Тенгери давал себе слово не думать больше о бредущей за повозкой и вглядывающейся в лица трупов Саран. Он заставлял себя мысленно возвращаться к дням мирной жизни у Керулена, к голубой реке и синему небу над ней, к камню с изображением Саран, которое он так и не закончил. И наконец, к призывному звуку трубы из лагеря: «Война!» Тогда он, ликуя от несказанной радости, погнал своего гнедого к юрте, стоявшей у вершины округлого холма, где его ждала Саран. Едва увидев друг друга, они оба воскликнули: «Война!» И скрылись в юрте, где обнялись и шептали друг другу, забыв обо всем: «Война! Теперь мы сможем бежать! Мы убежим! Наконец–то!» Тогда, конечно, никто из них и представить не мог, какие тяготы их ждут в горах. И вот они в самом сердце Тянь—Шаня, перед ними его перевалы, ледники и вечные снега. Тенгери думал: «Отсюда обратного пути нет, отсюда не убежишь. Саран знает это теперь не хуже меня. Она знает, что мы можем встретиться в долине по ту сторону гор, если каждый из нас отдаст за это все! И значит, нам предстоит пробиться сквозь этот мир льда, снега, порывистого ветра и лежащих при дороге мертвецов. Только после этого мы можем попытаться добиться того, к чему стремимся! Ты слышишь меня, Газель?» Ответом ему был только ветер.
Однажды Бат сказал, обращаясь к нему:
— Время между походом в империю Хин и этим походом мне не понравилось. Мне вообще не нравится, если я не на войне. Тогда я сам не свой, не знаю, кто я и зачем я.
Тенгери ничего ему не ответил, и Бат продолжил:
— Может, мне пасти овец, как старикам или одноглазым? Или ловить рыбу? Клянусь богами, я привык добывать на войне все, что мне хотелось и было нужно: овец и золото, жемчуг и коз, серебро и женщин!
Десятник громко рассмеялся, но смех его был горьким, это был смех через силу, который недолго длится.
— Знаешь, Тенгери, как я радуюсь, когда верхом на коне, с луком и мечом молнией набрасываюсь на врага!..
— Ты так говоришь, Бат, будто тебе хочется сесть здесь на снег и умереть!
— Если меня что и страшит, то только моя старость! Она накинулась на меня! Она сковывает мои руки и ноги, они болят! Скажи: может быть, эти проклятые горы и пропасти и есть наши враги?
Вот до чего договорился Бат на шестьдесят второй день похода через Тянь—Шань. Они как раз закопались в снег неподалеку от гребня высокой горы.
— Шестьдесят дней без солнца! Для монгола это все равно что быть похороненным заживо под чужим небом!
Несколько дней назад произошло страшное и неслыханное. Никто об этом не говорил вслух, но все только об этом и думали: страшным порывом ветра с ледника смело в пропасть сто восемьдесят девять воинов вместе с их лошадьми. Многие рассуждали так: выходит, на заснеженных вершинах все–таки восседают боги, а то, что они, вершины, все время окутаны непроницаемыми облаками, означает, что боги желают оставаться невидимыми. А почему? Очень просто: боги всегда негодуют, когда люди проникают в Небесные горы. Вот они и напустили на монголов злую снежную бурю, которая шутя сбросила в пропасть две сотни всадников.
Тенгери с Батом забились в расщелину. Лошадей они оставили совсем рядом. За ними лежали на снегу остальные пятеро из их десятка. Должно было быть еще трое, но они давно замерзли где–то в снегах Тянь—Шаня. И может быть, они даже не лежали на снегу, а стояли: в нем, таком высоком, некоторые умирали стоя. Бат долго не произносил ни слова, молча уставившись в пустоту. Потом достал мешочек, сделанный из желчного пузыря яка, достал из него высушенное и растертое в порошок мясо, пожевал его. У каждого было с собой по такому мешочку с растертым в порошок мясом. Полпригоршни его хватало для крепкого навара. Но здесь костра не разложишь, так что приходилось есть всухомятку.
— Где солнце никогда не заходит, никакая луна не взойдет! — ворчал Бат.
Но прозвучало это беззлобно, скорее насмешливо, чем с сожалением. Когда заморишь червячка, все–таки становится полегче…
Лошади терлись одна о другую, стоя в полной темноте. Иногда позванивала замерзшая сбруя, а когда они переступали ногами, лед потрескивал.
— В империи Хин ты был веселее, Бат. Я уже не говорю о Дзу—Ху! — сказал Тенгери. — Ну и горлохватом же ты был! Иногда ты был способен на подлости, иногда был наглым. Но и добрым ты бывал, Бат, да, добрым.
— Заткнись!
— А на свои ноги ты уже под Йенпином жаловался, помнишь, когда мы без лошадей, пешие…
— Да–да, я во всех битвах участвовал…
— …и каждая из них оставила на тебе свою отметину!
И они рассмеялись, они смеялись от души, забыв об ужасах этой ледяной пустыни. Но смех их вдруг оборвался, будто кто–то сжал им горло. Хунто, один из тех, что лежал за лошадьми, подполз к Тенгери и Бату и сказал:
— Все трясется! Горы заговорили!
— Вот видишь, — злился Бат, — чем выше мы поднимаемся, тем ближе мы к богам. И чем ближе мы к ним, тем больше они сердятся.
Они втянули в глубь расщелины одного за другим всех пятерых. А оставшиеся снаружи лошади как бы живой стеной отгораживали их от ледяного мира.
Бат ругался: лучше каждый день биться одному против десяти или даже двадцати воинов Мухаммеда, чем провести хотя бы еще одну ночь в этих горах.
— Я бы мигом посшибал с лошадей всех этих кривоногих турок, длинноногих персов или туркменов! Они бы даже понять не успели, кто это отправил их на небо — боги или монголы? А здесь? На что мы здесь годимся? Какие мы воины? Биться головами о ледяные стены, вспарывать мечами снег, продырявливать копьями облака, разрубать боевыми топорами горы? Ответь: что нам, воинам, здесь делать?
— Сражаться против всего, что готово нас уничтожить! — ответил Тенгери. — Когда мы спустимся вниз, в долинах будет уже весна, Бат!
— Я стар, силы уходят.
Сильный порыв ветра швырнул им в лица пригоршни снежинок.
— Вспомни о хане, — поддел его Тенгери. — Разве он молод?
Бат ухмыльнулся:
— Я слышал, его носят по снегу на носилках.
— Думаете, правда? — спросил воин по имени Гам, впервые участвовавший в военном походе.
Ему не ответили: никто не знал, правда это или нет.
— На носилках? — переспросил Тенгери. — А женщин он куда подевал? Их что, тоже на носилках через горы переносят?
— Говорят, будто он оставил своих жен в долине, — заметил Бат. — Вот пройдет зима, и их перевезут к нему на лошадях с покрытыми бархатом седлами.
— А вот если бы сегодня снежная буря сбросила в пропасть не две сотни воинов, а его жен, — неожиданно для самого себя проговорил юноша Гам. — И что тогда? Конец войне? Да или нет?
Тенгери промолчал.
Бат не рассердился:
— Какой там конец войне?! Хан обязательно довел бы ее до конца. Хотя бы для того, чтобы выбрать себе в Хорезме других красавиц! Ты еще не знаешь хана, — закончил он многозначительно.
Ветер завыл вдвое сильнее, как бы предупреждая: на подходе буря! Пока что земля под ними только чуть–чуть подрагивала, но еще не кренилась и не падала.
— Она идет сбоку! — вскричал Бат.
Воины прижались спинами к совершенно обледеневшим стенам расщелины. Загрохотали раскаты грома. Что–то в расщелине треснуло.
— Бат?
— Тенгери?
— Гам?
Они по очереди окликали друг друга, сами не зная для чего, ведь пока что они держались за руки.
— Вот сейчас! — крикнул десятник.
Расщелину словно покачнуло, сверху дождем посыпались мелкие камешки. Раздался чей–то крик — не то от испуга, не то от боли. Буря неистовствовала, грохотала, хлестала, не разбирая, где люди, а где животные. С обрыва с шумом обрушился вниз огромный камень. Ветром двоих из их десятка оторвало от ледяной стены, и они потащили за собой других.