— Конец! — заорал Бат.
— Нет! — взревел Тенгери. — Нет, никогда!
Ощущение было такое, что сама гора зашаталась туда–сюда, словно ей тоже надоело мерзнуть или ей захотелось сбросить с себя этих людишек, которым вздумалось ее покорить.
— Бат!
Любой крик, любой зов был сейчас бессмысленным. Буря властвовала надо всем: над горами и небом, над снегами и ледниками, над животными и людьми. Именно она, эта необузданная буря, и решала, кому еще кричать, а кому никогда больше не вскрикнуть, кому умереть сейчас, а кому позже. «Я не должен погибнуть!» Все естество Тенгери противилось этому. «Я взываю ко всем богам–небожителям и богам этих гор: не допустите этого! Я не хочу!» Его пальцы вцепились в чью–то овчину, ртом он тоже прижимался к чьей–то шубе. Он даже вцепился в нее зубами, а разжать его пальцы вряд ли кто–нибудь сумел бы. Чья это шуба, он не знал. Да и какая разница? Может быть, ее хозяин так же цепляется сейчас за шубу соседа. Они сплетались в клубок, как дикие звери, а снег и льдинки, льдинки и снег все больше погребали их под собой.
Сколько времени это продолжалось, никто потом сказать не мог. Когда буря улеглась, небо сделалось таким чистым, таким звездным, каким они его никогда в горах не видели. Луну кто–то словно приморозил к вершине одной из гор, и теперь она выкрасила снег в синий, а лед — в серо–зеленый цвет. Все выглядело каким–то болезненным, блеклым, неестественно замершим, неживым.
— Бат! — крикнул Тенгери. — Смотри, Бат, луна! Она вернулась! Живем, Бат, луна вернулась!
Он стоял по грудь в хрупких льдинках и снегу. Потянув на себя шубу, за которую он совсем недавно цеплялся изо всех сил руками и даже зубами, Тенгери проговорил, снова нарушая пугающую тишину:
— Ну, давай, вставай же, Бат!
Но тот, кого он звал, не поднимался. И вообще это был не Бат. Это был Гам — уже мертвый. Погиб во время своего самого первого похода, так и не увидев перед собой живого врага. А у входа в расщелину один за другим вставали все остальные из их десятка, кого пока не унесла на небо смерть. Тенгери пришлось долго растирать меховой шапкой лицо почти совсем замерзшего Бата, который диковато озирался, не говоря ни слова.
Тенгери потащил Бата к одной из лошадей, которую ударило о скалу и которая лежала теперь на снегу в пяти шагах от Гама.
— Взрежьте ей жилы, — сказал Тенгери Хунто и Соригу.
Когда это было сделано, Бата напоили горячей кровью коня. Сначала он отказывался пить. Они не без труда разжали его зубы, но потом, когда горячая кровь потекла по лицу, губы Бата раскрылись. Десятник пил мелкими глотками. Его глаза начали оживать, и лунный свет отражался в зрачках. Сидя вокруг него на корточках, они наблюдали, как он пьет. Пар от горячей конской крови превращался в снежинки на их бородах и бровях. Когда десятник напился досыта, все стали пить по очереди. Они, можно сказать, высосали лошадь досуха. А потом досыта наелись конины, как несколько дней назад. Бат сказал:
— Мы с тобой давно знакомы.
Воины непонимающе переглянулись, не зная, к кому он обращается.
— Я о тебе говорю, Тенгери.
— Обо мне?
— Он бредит, — прошептал Хунто.
— О тебе, — повторил Бат и поднял глаза на Тенгери. — Перед смертью…
— Бат!
— …я хочу сказать тебе все, что хотел…
Где–то отвалилась большая сосулька и с шумом покатилась в пропасть. В глазах десятника появился страх, но он спокойно проговорил:
— Я был одним из тех самых десяти всадников тогда, помнишь?..
— Бат! — перебил его Тенгери.
— Заткнись! Мы пришли со стороны заходящего солнца, а вы сидели у озера, на берегу которого росли три кедра. Так или нет?
— Да.
— Видишь. Вы, значит, бежали… и сидели там, у озера… а мы вас догнали.
— Дальше, Бат!
— Дальше? Что было дальше, ты знаешь.
— Да, знаю.
— А тебя мы не тронули. Таков был приказ хана.
— Да.
Каждый слышал сейчас дыхание соседа.
— Не надо меня за это ненавидеть, — сказал Бат. — Может, ты сам завтра окажешься в десятке, который пошлют за кем–то в погоню.
Тенгери кивнул.
— Я… я хочу сказать тебе: тогда мне это даже доставило удовольствие, да, я выполнил приказ хана с радостью!
— Помолчи, Бат! — сказал Тенгери и встал.
— Я сказал «тогда», Тенгери!
Луна повисла сейчас прямо над ледником и проливала свой свет на него и на соседние снежные поля.
— Хочешь мяса? — Один из воинов протягивал десятнику мешочек из желчного пузыря яка.
Бат с трудом покачал головой, приподнялся на локтях, но снова упал на спину и спросил Тенгери:
— Когда ты стоишь надо мной, такой большой, мне кажется, что ты хочешь меня растоптать. Разве я не сказал тебе, что ты, может быть, сам завтра будешь в десятке погони?
Тенгери присел на корточки.
— Почему мои родители бежали, Бат?
Десятник промолчал. Закрыв глаза, он тяжело дышал. Сейчас луна осветила его лицо, и все увидели рану на голове Бата, большую рану на правом виске. Эта глубокая черная выемка напоминала разверстую пасть рыбины.
Бат ничего не говорил, и Тенгери начал размышлять о том, как давно десятник догадался, кто он, Тенгери, такой.
— У скал Онона я еще не знал, кто ты такой, — ответил вдруг на его невысказанный вопрос Бат. — Только твое имя мне о чем–то напомнило. А потом ты рассказал, что Чингисхан подарил тебе скакуна — благородного, дорогого! — и я подумал: «Значит, это не он. Тому Тенгери хан ни за что скакуна не подарил бы».
— А когда ты понял, что Кара—Чоно мой отец, а Золотой Цветок — моя мать?
— Когда ты рассказал хану сказку «О лошадиноголовой скрипке». Я стоял в толпе на площади и слышал, что, когда тебя спросили, от кого ты узнал эту сказку, ты ответил: «От моего названого отца!» Потом тебя спросили еще, как твоего названого отца звали. И ты ответил: «Кара—Чоно, Черный Волк».
— Все так и было. А после этого меня поставили десятником.
— Это было хитрой уловкой хана! — прошептал Бат. — Разве он мог простить тебе, что ты назвал своим отцом изменника?
— Он пришел в ярость, Бат! И прямо сказал мне об этом!
— Вот видишь! Я потом долго избегал тебя, ни словом с тобой не перемолвился!
— А я‑то подумал, ты обиделся, что меня, молодого, сделали тебе ровней, Бат.
— Ты так и сказал, когда мы с тысячей маленького китайского полководца Лу скакали к Великой стене. Я ответил, что не поэтому. Я тебе сказал: «Знаешь, Тенгери, жизнь — странная вещь». А ты: «Не понимаю, о чем ты говоришь, Бат». И тогда я сказал еще: «Ладно, помолчим». Для меня, даже для меня, столько всего видевшего и пережившего, мысль о том, что в моем десятке есть человек, отца и мать которого, пусть и названых, я по приказу хана…
Бат умолк ненадолго, а потом, собравшись с силами, закончил:
— Хотя мы ссорились, ругались, а иногда просто задирали друг друга, как волчата, ты мне всегда нравился. Ты не похож на других, понимаешь? Это ведь как с лошадьми, Тенгери: за всю жизнь у тебя под седлом могло быть хоть двадцать лошадей, а все равно одну из них ты всегда будешь помнить и любить больше других!
На какое–то время наступила полная тишина. Луна вскарабкалась еще выше на небо. Сейчас все очертания казались более резкими и величественными. Двое, Сориг и Баязах, пошли погреться около лошадей. Хунто побежал на поиски запасной лошади для Бата.
— Трите им покрепче шеи! — прохрипел вслед уходящим Бат.
Ему захотелось встать. И опять он упал навзничь. Тенгери спросил, нет ли у него ран на теле.
— Нет, одна эта, на голове. Только захочу сесть или встать, луна так и пляшет у меня перед глазами, а горы подпрыгивают вверх–вниз, — ответил Бат, ощупывая рану. — Эх, лучше бы мне треснул по башке какой–нибудь кривоногий турок! Так нет же, получил от дурацкой сосульки!.. Тоже мне, враг! Пройти через все битвы и принять смерть от замерзшей воды?!