БИЧ БОЖИЙ
Из смертоносной зимы в горах они явились в цветущую весну долин похожими на звероподобных существ из далекого прошлого. Обвешанные шкурами и разодранными шубами, ехали они на своих лошадях со спутанными гривами и выпирающими ребрами мимо абрикосовых и персиковых садов, мимо людей, которые безропотно стояли на коленях вдоль дороги или прятались в апельсиновых рощах, посчитав появление монголов карой Аллаха за их прегрешения.
Так было в пограничных с Хорезмом деревнях.
Чингисхан приказал войску остановиться и разбить лагерь: предстояло навести порядок в тысячах и подготовиться к решающим битвам. Кроме того, он ожидал появления гонцов от северного и южного крыльев войска, направившихся в обход.
Первый стрелогонец принес весть, что старший сын Чингисхана, Джучи, разбит в Ферганской долине воинами Мухаммеда и обратился в бегство. Значит, Мухаммед ожидал, что монголы вторгнутся в его земли в этом месте. Для Чингисхана это было тяжелым ударом, хотя он не спешил во всем обвинять Джучи, потому что тот, Спустившись в долину с донельзя уставшим после перехода войском, никак не рассчитывал, что именно тут его и будет поджидать Мухаммед. Наверное, одному или нескольким сбежавшим в горах изменникам–монголам удалось все–таки предупредить Мухаммеда о близящемся нашествии.
А второй стрелогонец принес добрую весть: по его словам, левое крыло, в которое помимо монголов входили и китайские отряды под предводительством Мухули, еще в середине зимы перешли через перевалы между Памиром и Гиндукуш ем, не понеся при этом сколько–нибудь заметных потерь, и стоят теперь в нижнем течении Амударьи.
— Значит, примерно через месяц они подойдут к Бухаре? — спросил хан.
— Да! — воскликнул гонец, — Они по–прежнему во всем следуют твоему приказу: «Идите в обход и выходите Мухаммеду в тыл. Дождитесь нас — и тогда уже мы ударим с двух сторон!»
— Это мои слова, гонец! Чтобы ты никогда не забывал, что однажды принес весть, которая согрела мое сердце, дарю тебе этот боевой топор, — сказал хан, — Он украшен жемчужинами, сорванными с наряда китайского Сына Неба!
Не дожидаясь выражения благодарности со стороны гонца, Чингисхан подошел к своим сыновьям Чагутаю и Угедею.
— Отправляйтесь на северо–восток и возьмите Отрар. Сровняйте с землей этот город, в котором расправились с моими караванщиками. А наместника Гаира приведите мне в Бухару живым — к тому времени я ее возьму! Там я залью ему в глотку расплавленное серебро. За то, что он не внял моему слову и не явился ко мне, чтобы я судил его по закону, я залью ему вдобавок жидким серебром глаза и уши.
Тули Чингисхан оставил при себе, а Джебе послал на помощь Джучи. И без промедлений пошел на Бухару. Лошади успели отъесться на зеленых пастбищах, повозки починили, подпруги подшили. Уставшие воины тоже пришли в себя: они не только наедались, но даже обжирались; чем жирнее становилась пища и чем больше удавалось награбить, тем больше они ожесточались и зверели. В маленьких селениях они никакого сопротивления не встречали, никто не осмеливался дать им отпор. Зато предателей и льстецов, готовых указать, где соседи попрятали свое добро, находилось достаточно.
Остаток десятка вел теперь Тенгери. Кроме него воинов осталось четверо: Сориг, Баязах, Тарве и Хунто. Они ехали друг за другом, удивляясь своему новому десятнику, такому немногословному, строгому и непреклонному, совсем непохожему на того Тенгери, каким они его знали в последние недели и месяцы. И действительно, этот Тенгери сильно отличался от прежнего, а особенно от того, каким он был в империи Хин, когда его, совсем недолго пробывшего десятником, лишили этого звания за неблагонадежность. Может быть, воины объясняли себе его поведение так: сейчас он старается превзойти своего предшественника в строгости, чтобы навсегда занять то место, которое Бат занимал до своей смерти! Но Тенгери оставался во всем справедливым, и это воинов с ним примиряло. Саран ему удалось увидеть у стоявших в долине повозок, и он был несказанно рад, что ей удалось пережить ужасный переход через Тянь—Шань. Его так и подмывало помчаться к ней, обнять и целовать, целовать, но он не сделал этого, опасаясь дать хоть малейший повод для подозрения. Саран тоже не бросилась к нему, заметив Тенгери верхом на гнедом под цветущими персиковыми деревьями.
Они ехали совсем медленно, иногда даже шагом, так что запряженные яками повозки почти от них не отставали. Однажды перед ними появился великий Чингисхан, сам Ха–хан! Остановившись в стороне от дороги у миртового перелеска, он сделал смотр своему войску, всем этим тысячам воинов с копьями и пиками, боевыми топорами и арканами, мечами, луками и полными стрел колчанами. Колеса повозок со скрипом перемалывали красноватый песок, а сильных черных яков погоняли женщины и девушки, которые приняли на себя все тяготы похода, чтобы помочь во вражеских землях своим мужчинам, помочь раненым и увечным, похоронить павших и, если придется, самим отомстить за их смерть. Много часов подряд Чингисхан с удовлетворением наблюдал за своим отдохнувшим и как бы даже помолодевшим войском. А потом вместе с Тули и своей свитой поскакал от левого крыла своей конницы к ее острому клину и вскоре исчез из виду, скрытый пеленой пыли, тянувшейся над колоннами.
Прежде чем достигнуть Бухары, монголы вступили в бой под городком Таш. Но стычка была не из трудных, в дело бросили всего несколько тысяч: серьезное сопротивление здесь не ожидалось. А главные силы отдыхали по обе стороны от горной дороги, занимаясь грабежами в окрестных селениях. Все воины из группы Тенгери, кроме Хунто, врывались в маленькие домики и сады и возвращались оттуда с похищенными кувшинами и тарелками искусной чеканки, а кое у кого в руках были вазы и кувшины из стекла. Стекло было удивительно прозрачным, такого им не доводилось видеть никогда в жизни. Они глядели сквозь него на солнце и смеялись, подносили к глазам других и опять смеялись, смеялись без конца. А когда эти сосуды выскальзывали у них из рук и разбивались на множество острых осколков, они хохотали до упаду. В одном из абрикосовых садов они окружили стеклодува, старика с длинной седой бородой, который на их глазах выдувал над огнем огромную пузатую каплю. Она переливалась на солнце радужными красками. Завороженные, как дети, воины не сводили глаз со все увеличивавшейся в размерах капли. В эти мгновения можно было подумать, что они только за тем и пришли в Хорезм, чтобы наблюдать за стеклодувами, выдувающими сосуды. Но когда старик отложил трубку в сторону, один из воинов проткнул стрелой пузатый сосуд, свисавший с нее. При виде их ухмыляющихся лиц ошеломленный старик тихо проговорил:
— Вас не Аллах сюда привел, а дьявол.
Они его слов не поняли, но кто–то с такой силой ударил его в грудь, что старик как подкошенный упал на траву. Выхватив несколько кусков древесного угля из огня, монголы бросили их в открытые окна маленького глинобитного дома. Не успел еще старик прийти в себя и подняться на ноги, как языки огня уже охватили крышу, и в безоблачное небо потянулся дым.
— Справедливо ли то, что они сделали? — спросил Хунто Тенгери.
Тенгери вопросительно посмотрел на Хунто. Он пока не знал, что это за человек, до сих пор им почти не приходилось разговаривать друг с другом, а на Керулене они не были знакомы. «То, что Хунто не врывается в чужие дома, не грабит и не поджигает их, не обязательно означает, что грабежи и поджоги ему противны. Как знать, а вдруг сотник велел ему следить за мной, потому что им с тысячником известно, что я — приемный сын Кара—Чоно?» — подумал Тенгери. И поэтому твердо проговорил:
— Они делают то, что им позволено ханом, Хунто!
Хунто посмотрел на него с недоумением. Похоже, такого ответа он от Тенгери не ожидал.
— Скажи, а тех, кто этим не занимается, хан не наказывает?
«Он хитрец!» — подумал Тенгери и улыбнулся.
— А ты сам как думаешь?
— Конечно, нет! — поспешил с ответом Хунто.
— Вот видишь! — Сидевший на корточках Тенгери встал во весь рост, — Как тебе только в голову пришла такая мысль, а? Разве не все, что хан разрешает, что делает и что повелевает, справедливо? Отвечай, Хунто!