Мы целыми днями и долгими ночами брели на юг, на запад и на север. Мы догадывались, что тайчиуты перекроют нам все удобные выходы из леса, и то и дело путали следы. На восток мы не шли: в той стороне у леса нет конца.
— Ты не жалеешь, Кара—Чоно, что остался со мной, что из–за меня голодаешь и терпишь муки?
— Мы голодаем потому, что тайчиуты загнали нас в лес, мы терпим муки потому, что они хотят схватить тебя, выходит, виной всему тайчиуты, а не ты, Темучин.
У Керулена есть места, где лес сбегает с западного берега и устремляется в степь.
— Если мы перейдем через реку, — сказал Темучин, — темные и непроницаемые дали нашей страны будут хранить нас и помогать.
Два дня спустя мы достигли этих мест, снова переплыли реку, передохнув на маленьком островке, поросшем березами, а потом, уже совсем без сил, доплыли до другого берега. Но не успели мы укрыться под сенью сумрачного леса, как тайчиуты набросились на нас и скрутили. А потом поскакали с нами по степи, навстречу прокаленному солнцем дню и вечеру длинных теней. Они положили нас поперек седел, связав по рукам и ногам. Участь всех пленников — страдания и неизвестность. Моя голова свисала так низко, что тайчиут, пожелай он, мог ударить меня по ней носком сапога или стременем. Я не владел больше своими мыслями и видел только пролетающую мимо траву, вдыхал запах пыли и крови, забыв и думать о моих рыбах.
Нас привезли к пышной юрте Таргутая. Вождь сидел перед глубокой миской с бараниной и бросал кусочек за кусочком прямо себе в рот. Пальцы его лоснились от застывшего жира, жир засох и на широких черных усах на верхней губе. На нас он внимания не обратил, он все ел и ел, запивая мясо холодным кумысом. По его знаку — он щелкнул пальцами — слуга принес ему сушеные фрукты на фарфоровой тарелке. Стражники бесшумно передвигались по шелковым коврам или молча сидели под стенкой юрты в ожидании приказа своего владыки.
Таргутай вытер жирные руки о волосы, и на этом трапеза завершилась. Слегка приподняв голову, он увидел наши связанные ноги и хриплым голосом спросил:
— Неужели у строптивого Темучина отросли четыре ноги и он будет теперь пастись вместе со своими овцами?
На что Темучин ответил:
— Неужели Таргутай, который некогда дружил с ордой моего отца, настолько состарился, что не может отличить барана или овцу от двух друзей?
Подбежавший к нам стражник схватился за меч, но Таргутай поднял руку:
— Оставь их! Я уважаю разум, потому что он острее меча. Тот, кого я вижу, достойный сын Есугея: волосы у него черные, глаза сверкают, речь исполнена смысла. Он как необъезженная лошадь. Когда ее заарканишь, она бесится и встает на дыбы. Значит, нужно ее укротить, унизить, замучить, заставить голодать. Закройте его в кане и отдайте ключ мне. Так он скорее поймет, что я не только владыка моих тайчиутов, но что весь его скот и все его пастбища отныне тоже мои! Его орда — моя орда, и его воля будет повиноваться моей воле.
А теперь, видно, пришел черед человека, который однажды солнечным утром пошел наловить рыбы. До сих пор меня не удостаивали ни словом, ни взглядом.
— Я велел поймать только одного, — сказал предводитель тайчиутов, — но раз ты не оставлял его ни днем, ни ночью, а он назвал тебя своим другом, я прикажу и тебя запереть в кане. Ты не сын предводителя или вождя орды, ты мне уже завтра утром скажешь, будешь ли служить мне, или умрешь от моей руки. Цена твоей жизни ничтожна, твоя смерть никого не воспламенит. Ты все равно что листок, который порывом ветра сорвет с дерева. Кто заметит унесенный ветром лист?
— Сколь ни ничтожна моя жизнь, слова Таргутая придают ей вес!
— Ты смерти не боишься?
Один из стражников замахнулся на меня плетью.
— Приставьте к ним обоим вместо храброго воина этого дурачка, одноглазого мальчишку–конюха, чтобы они поняли — для меня они всего лишь голодные степные крысы!
И нас вытолкали из его юрты.
Ночью на небе не пробежало ни облачка, лунный свет был таким сильным, что даже звезды померкли. Он словно облил серебром юрты орды тайчиутов. На деревянных ярмах, в которые нас заключили, можно было разглядеть каждую трещинку. Мы стояли неподалеку от шатра Таргутая, но на таком расстоянии друг от друга, что, если бы попытались перекинуться хоть словечком, его обязательно услышал бы стерегший нас мальчишка–конюх.
Время от времени в лунном свете между юртами скользили какие–то тени, и все они исчезали в юрте Таргутая.
То бесстрашие, с которым я предстал перед вождем тайчиутов, недолго сопутствовало мне в ночи. Тягостное ярмо сдавило мое мужество и надежду, потому что я привык сражаться в открытую. Я охотился на волков и антилоп, побеждал лосей и медведей, и никогда страх не закрадывался в мое сердце, даже тогда, когда мне грозила гибель — ведь и тогда я видел гордость победителя в глазах зверя, и от этого сил у меня прибавлялось. Однако у Таргутая для меня не нашлось ничего, кроме ярма, колодок и обидных слов. И после этого служить ему? Наши старики говорили: кто служит чужакам, будет с мясом и кумысом, но разве его жизнь не будет в ежечасной опасности?
В юрте Таргутая пели, праздновали победу над Темучином и орали во всю глотку, как в то утро, когда ворвались в нашу орду у Керулена. Один из слуг принес одноглазому мальчишке–конюху вареную баранью ляжку и глубокую миску с молоком. Тот так чавкал и громко прихлебывал, что было слышно за две юрты. А потом бросил обглоданную кость к ногам Темучина. У реки ржали лошади, на другом берегу выли трусливые волки.
В степной ночи есть час, когда все замирает и становится так тихо, будто она хочет проскользнуть в вечность, не пробуждая спящих ото сна и не выпуская бодрствующих за край ночи. Все вокруг цепенеет, ветер утихает, и лишь луна ходит над лесами, реками и пастбищами, ощупывая кусты и юрты. Я ощутил, что вот–вот что–то случится. И тут Темучин сорвался с места, побежал на одноглазого мальчишку и ударил его деревянным ярмом прямо в горло. Наш страж рухнул в траву, а мы с Темучином побежали к реке.
Залаял пес тайчиутов.
Заплакал ребенок.
Мы вспугнули ночную птицу, которая с криком полетела над рекой. Ступив в воду Онона, мы брели в сторону камыша, пока отливающая лунным серебром вода не достала нам до подбородка. С ярмом на шее и связанными руками далеко не убежишь, подумалось мне. Мы замерзли, но стояли в Ононе молча, хотя рады были бы переброситься словом. Но надо молчать: в такую ясную лунную ночь, когда воздух прозрачен, вода может донести звук наших голосов до орды тайчиутов. Впервые в жизни я боялся восхода солнца, потому что оно принесет мне не утреннюю тишину, не прогнувшуюся от росы траву, не мечты о пойманной рыбе, а смерть, если я откажусь пойти в услужение к Таргутаю. Поднять руку на Темучина они не осмелятся. Если сын Есугея погибнет, другой вождь наследует ему, отомстит за его смерть и подчинит себе племя, убившее Темучина. Есть много вождей, которые могут похвастаться более славными и могучими предками, чем Таргутай.
Со стороны орды появились всадники. У реки они разделились и поскакали вверх и вниз по течению. Останавливаясь, тыкали копьями в прибрежные кусты и камыш. Потом скрылись из виду.
Но один остался. Его лошадь приплясывала в лунном свете на берегу, отфыркивалась и снова приплясывала. Всаднику никак не удавалось ее успокоить. Спустившись к воде, он спрыгнул с лошади и раздвинул камыш перед собой.
— Вот видишь, Темучин, — воскликнул он, обращаясь словно в никуда, — как раз за упрямство тебя и ненавидят! — И поскакал потом вдоль по берегу, но не туда, где в степном тумане исчезли остальные, а обратно в орду.
— Пошли, — прошептал Темучин.
Выйдя из воды, мы осторожно пробрались к юрте, у которой одинокий всадник расседлал свою лошадь. Оказавшись в стоявшей справа от юрты кибитке, забрались в сложенную там овечью шерсть.
Тем временем тайчиуты вернулись от реки и из степи и на всякий случай обыскивали юрты. Добрались они и до нашей кибитки. Увидев перед собой большую кучу шерсти, один из них сказал:
— Никого здесь нет. Кто в такую жару заберется в шерсть?