А мы возникли перед ними ясным солнечным утром, будто званые гости.
Они бросились в погоню за нами.
Но расстояние между нами было очень большим, вдобавок мы постоянно меняли на полном скаку лошадей. Как вдруг от кучи преследователей отделился одинокий всадник–тайчиут на сером в яблоках скакуне, который, казалось, летел над степью. Всякий раз, когда я оглядывался, они увеличивались в размерах. Встречный ветер срывал с морды серого в яблоках клочья пены.
— Я остановлю его! — вызвался Бохурчи.
— Это я его остановлю! — вскричал Темучин. — Ведь они наших, а не твоих лошадей угнали!
И Темучин начал понемногу отставать.
Тайчиут держал в одной руке жердь с кожаным кольцом.
Темучин спустил тетиву лука. Стрела попала точно в цель, и серый в яблоках остался без всадника. Темучин так хлестанул нагайкой свою лошадь, что она дико заржала от боли и понеслась обратно во весь опор.
День заканчивался, и наступили сумерки, которые укрыли нас и сделали наши следы почти невидимыми.
Я сказал Темучину:
— Слух об этой нашей выходке ветер разнесет по всей степи, Темучин, о ней будут говорить во всех юртах, и люди повсюду будут воспевать твою храбрость, друг. И вспоминать о твоем отце, Есугее.
— Хорошо, Чоно, но разве вернули бы мы лошадей без Бохурчи?
— Нет, это он указал нам путь и дал лошадей!
— Значит, мы с ним поделимся, Кара—Чоно. Сколько лошадей ты хочешь, Бохурчи?
— Я присоединился к вам, потому что вы были в нужде. Неужели я потребую особого вознаграждения? Моего отца зовут Наху—Байан, то есть Богатый. Я единственный сын Наху—Байана. Того добра, которое мне выделил отец, мне за глаза хватает. Мне ничего не нужно. Разве я был бы вправе считать, что сослужил вам службу, если бы потребовал за это награду? — так ответил нам Бохурчи, прежде чем мы переступили порог юрты его отца.
Старик плакал. Это мы заметили по его покрасневшим глазам. Он укорял Бохурчи за то, что тот ускакал, не предупредив его.
— Мою жену убили тайчиуты, — объяснил старик, — И теперь я опасался, что потеряю сына.
— Два друга, которых постигла беда, пришли ко мне, — сказал Бохурчи. — И я присоединился к ним.
— Я порицаю тебя не за это, Бохурчи, а за то, что ты ничего не сказал мне. Что мне было думать все это время? Зато теперь сердце мое ликует: ты помог добрым людям.
— А что ты скажешь, Наху—Байан, если он теперь пойдет со мной? — спросил Темучин.
— Разве Темучин, сын Есугея, берет людей? Принимает их?
— Да.
Темучин бросил на меня многозначительный взгляд. Может быть, он вспомнил о ночном разговоре, когда он сказал мне: «Хорошо бы иметь в нашей орде в сто раз больше лошадей и мужчин, в сотни раз больше, чем нас есть сегодня, и тогда вскоре нас стало бы в тысячи раз больше в орде — и мужчин и лошадей».
— Тогда иди с ними, Бохурчи, — сказал Наху—Байан. — Держитесь друг друга и не бросайте друг друга в беде никогда!
Бохурчи забил овцу, уложил куски мяса в кожаный мешок и водрузил его на своего гнедого. Выпив в юрте Наху—Байана по нескольку кружек кумыса, мы неспешно направились в сторону Бурхан—Калдуна. При свете нового дня мы видели, как много ярких цветов поднялось за последнее время в степи, сейчас мы ехали уже не с прищуренными от злости глазами, и наши стрелы предназначались не преследователям, а рябчикам и степным лисам. А какие выдались ночи, какие звездные ночи! В ручьях и речушках мягко подрагивала полная луна, испуганно вскрикивали во сне птицы, шуршали в траве шустрые степные грызуны. Мы то сдержанно молчали, то оживленно переговаривались и так час за часом скакали сквозь тишину, а навстречу нам неслись красные и желтые цветы.
На горизонте уже показались белые войлочные юрты, когда Темучин сказал мне:
— Вдвоем мы выехали с тобой в степь, вдвоем на одной лошади, Кара—Чоно, а как возвращаемся?
— Втроем и на многих лошадях, Темучин!
— Выходит, смысл твоих слов был все–таки глубже моих, и я отныне не стану больше говорить, что ты выворачиваешь слова до тех пор, пока они не начинают тебе нравиться, а скажу, что ты так их продумываешь, что от них происходит польза. — И, обращаясь к Бохурчи, добавил: — Вот она, наша орда. Пока она маленькая, и ты единственный, кто пришел к нам со стороны, но ты, подобно моему другу Кара—Чоно, будешь в числе моих приближенных. А наша орда разрастется и займет когда–нибудь всю долину вдоль Бурхан—Калдуна. Увидишь, мы будем владеть самыми породистыми скакунами, мы поведем в бой храбрейших воинов.
И мы расстались.
Темучин пошел к Матери Тучи.
Бохурчи поставил себе юрту, подаренную ему отцом, а я пошел в свою, чтобы обняться с отцом.
— Вернули вы лошадей?
— Да, отец. Благодаря смелости и хитрости Темучина.
— Благодаря хитрости… — повторил он. — Смелостью своей он скоро сравняется с Есугеем, и о нем заговорят повсюду под Вечным Синим Небом. Его слава будет притягивать людей в орду, а хитростью он вернет вождей, отпавших от него после смерти Есугея. Но будет ли он равен отцу мудростью своей? Или сочтет первую пришедшую на ум мысль за лучшую, не взвесив вторую и третью?
Он взял железные щипцы и подбросил в угасающий уже костерок несколько сухих лепешек конского помета. Движения у него были такими же размеренными, как и ход мысли и речи. На его вопросы ответы не требовались, потому что он сказал еще:
— Когда ты, Чоно, обменялся с Темучином кинжалами и рассказал мне об этом, я встретил весть о твоей нерушимой дружбе с сыном Есугея молча. Я велел тебе подарить Темучину кинжал в знак благодарности, но я не советовал тебе отдавать свою жизнь сыну вождя, о котором заранее не скажешь, как он будет жить, получив власть над многими — это когда орда вырастет. А она вырастет. И он вернет себе власть отца.
— Разве ты сам не служил Есугею?
— Да, служил, потому что уважал, и повиновался, потому что он был мудр, но я мог покинуть его, если бы пожелал того. Верность вождю не следует ставить выше верности заветам предков. А разве ты сможешь покинуть Темучина после того, как вы поклялись быть одной грудью, одной шеей и одной головой? Поклялись в верности до последнего дыхания. В смерти все равны, а в жизни? В жизни первый — он! Ну, а ты? Дружить можно лишь с равными. А не так, чтобы один стоял высоко, а другой низко.
— Ты не доверяешь ему, отец?
— Нет, но я учу тебя тому, что поведала мне жизнь.
В медном котелке над огнем закипела вода. Отец засыпал в нее чай и соль, принюхался, вдыхая в себя тонкий запах, долил немного молока и помешал, сдержанно улыбаясь. А потом принес большие куски высушенного козьего сыра и миску с поджаренным просом.
Он отдал низкий поклон и поднял голову к своду юрты, где висели шкурки байбаков, после чего дал знак начинать чаепитие. Ветер приносил в юрту прохладу от реки. Где–то заскрипели колеса повозки. От Керулена возвращались девушки, ходившие по воду.
Мы легли на шкуры. Отец справа от краснеющего костра, а я слева от него, и на фоне темной юрты наши обращенные друг к другу профили отчетливо выделялись. Отец сказал:
— Ты спросил меня, Чоно, доверяю ли я ему, и я ответил тебе: нет! И все–таки расскажу тебе одну историю, которую я видел собственными глазами и слышал собственными ушами и в которой все правда, от первого до последнего слова. У Темучина было три брата. Однажды, еще юношами, они собрались поудить рыбу. Уселись рядышком на берегу, сделали себе крючки и начали таскать из реки разную мелочь: чебак–рыбу и хариусов. А потом сплели невод и наловили рыбы побольше, чтобы мать засушила ее впрок. И опять сидели рядом и ловили рыбу на крючки, сделанные из гвоздей. Четверо братьев — Темучин, Хазар, Бехтер и Белгутай [3]. Как вдруг Темучину с Хазаром почти одновременно попалось по огромному серебристому сазану. Но Бехтер и Белгутай — они были постарше — отняли знатный улов у младших. Вернувшись домой, Темучин и Хазар сказали матери: