— Тебя повезут с почестями и удобствами, подобающими императору, и путь не покажется тебе долгим и изнурительным.
В ответ на это мудрец впервые поклонился властителю монголов, а потом подошел к предназначенному для него верблюду. Это был благородный белый верблюд, единственный в своем роде среди ста пятидесяти остальных своих собратьев. Между его крепкими, мясистыми и высокими горбами лежал пестрый ковер с золотистой бахромой, а поверх него — седло с серебряными стременами, позади которого была шелковая подушка, набитая лебединым пухом.
— Еще один, последний вопрос к тебе, мудрец, — сказал хан. — На завтра назначена большая охота по ту сторону реки — в ознаменование нашей победы. Советуешь ли ты мне участвовать в ней?
— Что я могу добавить к уже сказанному?
— Но не начнут ли люди теряться в догадках о том, почему меня нет? Не станут ли они перешептываться: «Наш хан состарился, он немощен, ему больше не по силам долго держаться в седле»?
Мудрец лишь покачал головой:
— О чем ты говоришь, Чингисхан? Если ты не поедешь на охоту и люди начнут судачить, будто ты больше не в силах долго держаться в седле, что это докажет? Ничего! А если ты поедешь на охоту и на глазах у всех упадешь с лошади — какие еще доказательства потребуются?
И мудрец махнул рукой проводнику каравана. Верблюды поднялись с колен. Хан отошел в сторону, присоединившись к Тули, Джучи и Джебе. Он долго не сводил глаз с сидевшего на великолепном белом верблюде мудреца, который, приставив ладонь ко лбу, чтобы не слишком слепило солнце, вглядывался в даль. Он так ни разу и не оглянулся, хотя догадывался, что хану это было бы приятно. Ни разу!
— Он высокомерен, отец! — сказал Тули.
Чингисхан невольно вздрогнул, отошел от сына на два шага и только после этого сказал:
— Не лучше ли сказать: «Он горд»?
— Нет, отец, он не выказал тебе приличествующего уважения!
Хан подошел к нему вплотную и тихо, доверительно проговорил:
— Ты ошибаешься, Тули! Он умен. С его появлением вокруг становится светлее. Разве мы не привыкли всегда поклоняться свету? Солнцу безразлично, светит ли оно нам или кому другому. — Хан снова обратил свой взгляд на степь. — А знаешь, — вздохнул он, — я был бы рад удержать его при себе!
Караван спустился в низину, а когда через некоторое время вновь появился на виду у всех, он до того уменьшился в размерах, что казалось, будто это идет один–единственный верблюд.
— Джебе! — воскликнул вдруг Чингисхан.
— Мой хан?
— Готовься к охоте! — быстро проговорил хан и снова отступил на несколько шагов в сторону. — И чтобы через пять дней я мог проскакать через ложбину прямо к котловине!
— Значит, ты все–таки решил участвовать в охоте, отец?
— Да, Джучи, я хочу этого!
— Вопреки советам мудреца, о котором ты столь высокого мнения, отец?
— Да, вопреки! Старец, может быть, и прав. Но что ему известно о моей воле? А разве не сила воли решала исход многих битв? Почему бы ей не победить и усталость моего тела?
Чингисхан бросил последний взгляд в сторону уходившего за горизонт каравана, а потом вместе с сыновьями вернулся в дворцовую юрту.
Четыре дня спустя Джебе доложил своему властителю, что большое кольцо за охотничьими угодьями сомкнулось и что ни одному зверю теперь не уйти.
— И теперь путь через ложбину для тебя открыт! — сказал военачальник. — Кольцо, как ты и приказал, состоит из пяти радов. Внутрь этого кольца мы загнали все зверье. Мы обыскали все, ни одной медвежьей берлоги не пропустили!
Хан кивнул и сказал:
— Хорошо! Завтра и начнем!
— Все будет так, как того требует обычай? — спросил Джебе. — Я спрашиваю потому, что…
— Я знаю, почему ты спрашиваешь, — тихо, почти зловеще проговорил Чингисхан. — Все будет так, как этого требует обычай: я убью тигра, медведя и кабана.
— Да, — сказал Джебе, побледнев и покрывшись испариной. — Медведя, тигра…
— Нет, не так, Джебе! Сначала тигра, потом медведя и последним кабана. Тебе что, плохо, мой друг?
Военачальник промолчал.
— Или у вас в Неркехе [11] перевелись тигры? — спросил хан, хотя знал, что смущение Джебе объясняется его, Чингисхана, нежеланием последовать совету мудреца из Йенпина.
— Тигров хватает. — В голосе Джебе прозвучало некоторое сожаление.
— Вот видишь! Послушай, Джебе, дело обстоит вот как: если мне скажут: «Хан, твои силы пошли на убыль!», я покажу им, что несгибаем, если же скажут: «Хан, ты состарился!», я покажу им, что многих молодых стою! Стал бы я тем, кем стал, если бы всю жизнь не поступал именно так?
Джебе поднялся, чтобы уйти, однако Чингисхан удержал его:
— Отвечай, друг!
— Я хорошо держусь в седле, мысль моя летит как выпущенная из лука стрела, но на схватку с тигром сил у меня больше нет. Разве признавать то, что есть на самом деле, противоречит мудрости, мой хан?
— Я докажу тебе, что ты ошибаешься!
Джебе как будто пропустил эти слова мимо ушей и неожиданно спросил Чингисхана:
— Ты по–прежнему ожидаешь послов шаха?
— Да, они прибудут к вечеру.
— А если завтра утром? Тебе известно, до чего трудно удерживать в кольце загнанных зверей!
— Мне безразлично, когда они подъедут, Джебе. Завтра утром начнется большая охота!
— Хорошо! — И Джебе вышел из дворцовой юрты.
Посольство шаха Мухаммеда, повелителя великого Хорезма, действительно прибыло к вечеру. Оно было принято с подобающим почетом, и в его честь был устроен пир. Хана приятно поразили богатые дары и подношения посла шаха: для него самого — прочнейшая кольчуга, которую не пробьет ни одна стрела, позолоченный шлем и стальной щит, для его сподвижников и нойонов — кривые сабли из кованой стали, для женщин — украшения и сосуды из мерцающего стекла, узорчатые пестрые шелка и мягкие коврики.
— Мне известно, сколь могуществен ваш шах и необозримы его земли! — воскликнул Чингисхан. — Он такой же властитель Запада, как я — властитель Востока, и поэтому мы должны жить в мире. Будет хорошо, если торговые люди из наших стран станут свободно обмениваться товарами.
Хан поднялся со своего стоявшего на некотором возвышении трона и поднял чашу в честь шаха. А потом вывел послов из дворцовой юрты и подошел с ними к сотне, если не больше, породистых жеребцов, которых он называл «белогубыми», и сказал:
— Оседлайте их и следуйте за мной. Я хочу вам кое–что показать.
Небо над ними было чистым, звездным, луна выкатилась из–за гор чуть позже, когда они уже оставили орду позади и придержали лошадей у поросшего березами холма. С его вершины открывался отличный вид на долину Керулена и лесистые склоны гор, протянувшихся до самого Бурхан—Калдуна.
— Лес горит! — испуганно воскликнул один из послов. Хан рассмеялся.
— Именно ради этого зрелища я и привел вас сюда! Но это не настоящий пожар, это костры вокруг кольца моих загонщиков дикого зверя. Наутро у нас назначена большая охота. Желают ли мои гости участвовать в ней?
Послы с радостью согласились. Их взгляды все еще были прикованы к огромному пылающему кольцу, из которого согнанному туда зверю не было никакого выхода. Иногда до их слуха долетал жалобный рев оленей, злобный вой волков или хриплый рык тигра, после которого, правда, все остальные голоса умолкали.
Удивлению посланцев шаха Хорезма не было предела. Им не единожды приходилось охотиться, но чтобы к охоте готовились с таким размахом, видеть не приходилось.
— Чтобы согнать столько диких зверей, потребовалось никак не меньше десяти тысяч воинов, — предположил один из послов.
— Тут вы ошибаетесь, — ответил хан. — Воздух сейчас удивительно чист, и ваш взгляд простирается куда дальше, чем вы себе представляете. И поскольку это так, то и само огненное кольцо, внутри которого находятся дикие звери, намного больше. Мы оставим лагерь сразу после полуночи и достигнем внешнего кольца только перед рассветом. Вот как далеко оно отсюда! Нет, не десять тысяч воинов сгоняли зверя! Их было восемьдесят тысяч, посол!