– Никитушка?
– Никитушке счастье будет обманчивое, отравленное. Печалью главной отравленное...
– Какой печалью?
– Что мужчиной родился – Ада вздохнула.
– А она?
– Про нее говорила уже. Своя у нее дорога.
– И ничего-ничего уже не сделать? Мать наклонилась к ее уху и зашептала:
– Есть путь. Только негоже мне, потомственной викке, и говорить-то про это. Ада напряглась.
– Ты, как я уеду, можешь ее в церковь отнести, окрестить. После того она долго болеть будет, страшно, на всю жизнь калекой останется. И жизнь будет у нее недолгая, тяжелая. Но Рогатый власть над ней потеряет. Только непременно ты сама должна в церковь отнести, добровольно. Если Клава тайком окрестит – ничего не изменится.
– Ой, мама... Страшно как! Болезнь, уродство, ранняя смерть... А если не окрещу?
– Благодетель ее своими заботами не оставит. Все у нее будет, к чему человек стремится, и в изобилии. Ум, здоровье, красота, сила. Удача небывалая будет... Только решать сейчас надо. Потому что какое решение ни выберешь, про то что было и второе, забыть придется. А это можно, только пока я здесь.
– Дай папиросочку!
Ада курила, смотрела в окно, барабанила пальцами по подоконнику.
– Нет, – решительно сказала она. – Не будем крестить.
Вечером Захаржевские узнали, что, привезя их из клиники домой и возвращаясь в гараж, Боря Руль не справился с управлением, выскочил на встречную полосу и столкнулся с грузовиком. Руль погиб на месте, ЗИМ превратился в груду железа, а водитель грузовика лежит в больнице в глубоком шоке.
– Ужас какой! – прошептала Ада, округлив глаза. – А если бы это было, когда мы там ехали?
Что-то в ней неуловимо изменилось. Это заметили и Клава, и Никитушка, и даже сам академик. Но словами определить не мог никто.
"Тут физиология, – решил Всеволод Иванович. – Матерью стала, заземлилась, так сказать, естественным образом. И хорошо – меньше блажить будет".
На другое утро, когда академик отправился в институт, а Ада и Клава вышли на прогулку с Никитой и девочкой, к дому подъехал грузовик с крытым белой фанерой кузовом. Проворные немногословные грузчики в черных халатах стали выносит и загружать какие-то сундуки. Ада, сидевшая с коляской в том же дворе, сообразила, что происходи _ лишь в тот момент, когда из парадной вышла мать с большой сумкой и зонтиком.
– Мама! – крикнула Ада, устремляясь к ней через детскую площадку.
– Прощай, дочка! – крикнула в ответ Анна Лавыдовна и, не замедляя шага, забралась в кабину грузовика.
– Постой!
Грузовик тронулся. Ада застыла, не добежав до него несколько шагов.
Она смотрела вслед, пока грузовик не скрылся за углом соседнего дома. Потом она вернулась к коляске.
– Ну и пусть, раз так! – громко сказала Ада. – Верно, дочка?
Она заглянула в коляску, и ей показалось, что девочка улыбается.
Академик, узнав, что его обожаемая тещенька отъехала наконец в свой Нежин, хоть и немного странным порядком, вздохнул с облегчением.
– Теперь придется искать няню, – озабоченно сказала Ада.
– Найдем, – бодро ответил муж и почти без паузы добавил: – А дочку я решил назвать Татьяной. В память моей мамочки. Светлая была женщина.
Ада наморщила лоб. Помнится, они с матерью едва ли не год назад выбрали совсем другое имя и между собой так и называли еще не родившегося ребенка. Но какое имя? Нет, решительно не вспомнить...
– Пусть будет Татьяна, – сказала она и чмокнула академика в щеку. – Ведь ты же, котик, главный в доме. За тобой всегда последнее слово.
– Нет, ну если тебе не нравится... – начал капризным тоном Всеволод Иванович.
– Танечка? Ну, что ты, котик? Очень нравится!
XIV
Десятого мая, ровно через месяц после этого разговора, в ста двадцати километрах южнее, на пороге совсем другого роддома стояла совсем другая женщина и держала совсем другой сверток – выцветшее байковое одеяло без всяких ленточек и кружев. Сверток извивался в ее руках и слабо попискивал. Женщину никто не встречал.
– Да заткнись ты! – раздраженно сказала она, встряхнула сверток и, заметив через два дома милицейский "газик", зашагала в том направлении.
Из "газика" вылез квадратный старшина и смотрел, как она приближается.
– Ну что, Приплодова, поздравляю с приблудом! – гаркнул он и расхохотался. – Это я в смысле Приблудову с приплодом. Вишь, и распогодилось впервые за после праздников, как на заказ, не иначе блат у тебя в небесной-то канцелярии, а?
– Ох, скажете тоже... – подхихикнула Валька. – Нешто б я тогда себе такую жизнь загадала бы...
– Ты залезай давай! – продолжал, не слушая ее, старшина. – Бабы там уже каптерку для вас отдраили, кровать принесли, тумбочку, пеленок настрогали... Ох, и напьетесь, поди, вечером-то!
– Хи-хи-хи! – льстиво и чуть кокетливо подхватила, усевшись, Валька. – Мне ж нельзя, я ж теперь кормящая.
Старшина завел мотор.
– Знаем мы вас, кормящих... Ох, не спросил – мужик, баба?
– Девка, – сокрушенно сказала Валька. – И тут ничего у меня путем не выходит.
– Ну, не скажи. Бабель, она в хозяйстве тоже предмет полезный. – Он через плечо поглядел на Вальку и добавил: – Это, конечно, смотря какая бабель.
Когда они тронулись, Валька сказала:
– Ой, Сергей Сергеич, по случаю праздничка...
– Чего тебе? – настороженно спросил старшина.
– Мне тут бабы в роддоме сказали, что на Советской улице скупка имеется. Не согласитесь туда зарулить, а в поселок потом уже. Я сдать кой-что хочу...
– Золотишком, что ли, разбогатела? – Старшина хмыкнул.
– А я вам буду по гроб жизни благодарная. Угостить или там постирать чего. На огороде опять же. Только вы, пожалуйста, в скупку вместе со мной зайдите. Для солидности.
– Ох, и хитрая же ты баба, Приблудова! – сказал старшина, но на Советскую свернул.
...Это когда Вальку перед самой отправкой на поселение отпустили собрать вещички, она упихала в баул тряпки, взяла ложку, платьице от погубленной куклы (все память!), кружку, ножницы, иголки с нитками, оставшуюся банку варенья, мыла кусок нераспечатанный, припрятала на груди деньги, вырученные за швейную машинку (больше ни на что покупателей не нашлось), и полезла снимать со шкафа коробку с бигуди. Коробку она на обратном пути уронила, бигуди рассыпались по полу, а одна, проклятая, закатилась под шкаф. Валька полезла доставать ее и возле самой дальней ножки наткнулась на что-то, завернутое в тряпочку. Она развернула тряпочку – и обомлела. Богатство-то какое! Три колечка – одно обручальное, два с камушками, браслет желтый, кулон с зеленым камнем... Должно быть, от Алешеньки бедного осталось. Прежние-то сожители живехоньки, сто раз явились бы за добром своим, если бы даже и забыли, уходя... Валька завернула все это обратно и спрятала тряпочку на груди, рядом с деньгами. Там оно и хранилось с тех пор, только тряпочки менять приходилось, и еще перед каждой баней Валька запиралась в отхожем месте и быстренько подшивала тряпочку к внутренней стороне лифчика. Но теперь-то денежки нужнее будут. Она решила продать пока колечко с красным камушком, которое потоньше...
– Ну что, богатейка, – сказал старшина, когда они вышли из скупки, где их по причине его внушительных погон обслужили вне очереди и даже в цене не сильно обидели. – С тебя причитается. Давай теперь с тобой в винный заедем.
– Отчего не заехать-то, Сергей Сергеич? Угоститесь от души, от чистого, как говорится, сердца. Но только я Христом-богом прошу, не проговоритесь бабам про колечко-то... Да замолкни ты, зуда! – Это она уже крикнула ребенку, который разъерзался и раскричался в одеяле.
– Ты, Приблудова, на дите орать-то погоди, наорешься еще, – заметил старшина, – лучше спасибо скажи малявке своей.
– Это за что ж такое спасибо-то? – недоуменно спросила Валька.
– Большое и душевное. Она, не успела на свет народиться, а уж мамке подарочек сделала.
– Ка-акой еще подарочек? – протянула Валька, совсем уже ничего не понимая.
– А такой, что аккурат к Первомаю вам, ребятницам, снисхождение вышло, так что считаешься ты теперь, Приблудова, вольной поселенкой. Хоть сегодня можешь паспорт в отделении получить...